Интернат (Повесть) - Пряхин Георгий Владимирович (книги без сокращений txt) 📗
Я танцевать не умел, стоять в кучке спесивых военных наблюдателей или совершенно случайно забредших сюда пацифистов (так я и поверил им!) стеснялся. У меня был свой маневр.
В разгар танцев я демонстративно, толкаясь, проходил через вестибюль и поднимался на третий этаж, в свой класс. Глаза мои, пока я шел, озабоченно, почти как у Коли, опущены вниз, но даже в те несколько секунд, когда пересекал ярко освещенный вестибюль, я черт знает как успевал увидеть, отыскать глазами Лену, определить, в каком она настроении, кто возле нее, как одета.
Проще всего с одеждой.
Серенькое, байковое, со штопаными локтями — для самоподготовки. Понятнее: для выполнения в классе «домашних» заданий.
Коричневое, с черным передником, с белым отложным воротничком, охватывавшим шею с каким-то особым изяществом — так схватывают желтую сердцевину тугие, отутюженные лепестки ромашки — с белыми оторочками на рукавах, — для класса, для города. Для танцев.
Чтобы узнать, как она одета, не обязательно смотреть на нее. Достаточно взглянуть на одноклассниц — Лена одета как все. Она стройна, спортивна — когда сидела, поджав ноги, за партой, я видел со стороны, что ее тело брало грубое препятствие — черную, толстую доску сиденья — с гибкостью вьющейся виноградной лозы, и больше всего меня привлекали переливавшиеся друг в друга углы, внутренние и внешние: живот — бедра, бедра — колени. Наверное, вследствие этой стройности, гибкости одежда льнула к ней, как молодая листва. Все хорошо, все впору, что редко случается в интернатах, и уже этим она выделялась среди подруг — по крайней мере мне так казалось.
Чтобы узнать ее настроение, тоже требовалось совсем немного времени. Мне даже казалось, что я уже знал, угадывал его, едва ступив на грохочущую твердь вестибюля. У моего сердца, как и у глаз, тоже существовал загадочный скос, боковое зрение: видеть то, что видно не было. Если настроение в вестибюле было веселым, беззаботным, мое почему-то падало.
Хотя надо признаться — смеющейся я ее почти не запомнил.
Как только замечал ее среди танцующих или среди девчонок, прилепившихся к крайней колонне, меня словно подхлестывали: сердце, сосуды, вегетативная система — все, о чем узнал лет пятнадцать спустя, перескакивало на другой, более высокий режим, когда топливо сгорает, как порох, оставляя в голове синеватый чад, и я буквально взлетал на третий этаж.
Входил в класс и, не зажигая света, садился за свою парту. Сидел, подперев голову ладонями, прислушивался к тому, что делалось внизу: до меня докатывались привядшие, опадающие в пути волны музыки и смеха; прислушивался к тому, что творилось внутри меня самого, откуда с еще больших глубин, чем музыка и смех, поднимался сопутствующий выброс: дым, пепел, пар. Я представлял, как она танцует, смеется, представлял ее лицо с двумя крошечными черными родинками, увязшими в нежном соцветии щек, время для меня летело еще стремительнее, чем для танцевавших. Мне тоже хотелось, чтобы танцы продолжались как можно дольше. Но гасла музыка, смех, и к себе уже прислушиваться не было надобности: все успокаивалось, перегорало, только горло першило — от дыма, от пепла, от пара. Дожидался, пока внизу все стихнет, спускался в вестибюль и выходил на улицу. Иногда впереди себя слышал в темноте ее удаляющийся голос. Отлив!
Я сидел вечерами в классе не без корысти. Втайне ждал: откроется дверь, и войдет она. Однажды так и случилось. Открылась дверь — я так размечтался, что не расслышал шаги в коридоре или их заглушила музыка, — и вошла она.
— Ты здесь? — осторожно спросила в потемках.
— Да, — ответил я и с колотившимся сердцем пошел ей навстречу.
Мы встретились на середине класса.
— Что ты здесь делаешь?
— Так.
Мы стояли так близко друг к другу, что я уже различал и ее глаза, нечеткие, размытые темнотой, как затравевшие степные колодцы с горстью черной воды на дне, и ее щеки — темнота скрадывала и их, и от этого они казались еще более нежными, завечеревшими, и две пряди волос, поникших с висков к подбородку. Мне надо было сделать еще шаг, может быть, полшага, и это наверняка изменило бы сам путь или, во всяком случае, многое на пути, что предстоял нам обоим. Но я чувствовал, что если сделаю его, то будет смят, стиснут водораздел, который несильно, еще только примериваясь, натягивал ее передник и который я не видел, но угадывал каждой пуговицей на своей рубахе. Его дыхание — когда она делала вдох — уже чутко касалось меня.
— Слушай, я сейчас такое сделаю, — сказал я. (Увы, в подобных тупиках мы частенько, слишком часто кидаемся к слову и только к нему, как к разрешению всех страстей.)
— А я закричу.
Был май, одно окно в классе, как раз напротив нас, открыто, оттуда тянуло прохладой, синее, легкое небо застеклило его, и я собирался встать на подоконник — осень-зима-лето — и ухнуть вниз, в колодец — черт знает зачем.
Только теперь мне ясно, что она поняла меня совсем иначе.
Решила, что я ее поцелую.
Да могла ли хоть чем-то разрешиться эта болезнь, если во мне, шестнадцатилетнем, еще сидела слюнявая дурь, а, она, шестнадцатилетняя, шла в класс совсем не для того, чтобы наблюдать телячьи прыжки с подоконника.
Водораздел, перешагнуть который понадобились не шаг и не полшага, а вон сколько лет.
На самоподготовке разрешалось сидеть, где захочешь, — слабая иллюзия домашней вольницы — и класс, как молекула, внутренне пересматривался. Перестройкой двигала малозаметная и тем не менее очень упрямая сила. Если на уроках мы сидели по железному принципу; мальчики с мальчиками, девочки с девочками и больше того — сидели совершенно добровольно, по взаимному согласию и взаимным привязанностям — попробовали б меня, например, посадить с любой из девчонок! — то на самоподготовке наши парты становились двуполыми. Поскольку Ленина соседка Зоя Соколова, пухленькая, с подвитыми волосами, каждый раз подсаживалась к Гражданину, то я быстренько перебирался к Лене, оставив Плугова одного. Впрочем, он моего отсутствия, пожалуй, и не замечал.
Формальным поводом моей передислокации была помощь Лене в решении задач. Но стоило мне утвердиться рядом с нею, как я попадал в муссоны и пассаты ее дыхания, запахов — я еще помнил запах стираной байки: мать вносила со двора огромную охапку постирушек, стоявших колом, как распятия, и говорила, что они пахнут ветром, и они действительно пахли ветром, морозцем, свежестью, — а когда наши плечи или руки встречались, у меня вообще пропадало желание двигаться, соображать, словом, все вместе это сбивало меня с панталыку, и решение задач затягивалось.
Она поднимала глаза и недоуменно смотрела на меня. Все близко, почти ощутимо: и родинки, пробираться к которым надо было сквозь мельчайший, неосязаемый пушок, подобный тому, что окутывает летом зреющие абрикосы, и губы, крепкие, потрескавшиеся и, наверное, шершавые.
Когда-то в селе у меня была соседка Лариса Недбайлова, моя ровесница. С нею у нас водоразделов не было, мы расправились с ними с деревенской простотой, что, впрочем, делают все или почти все сельские мальчишки и девчонки: жизнь в природе, в естественном круговороте подворья. Мы пасли с нею овец, управлялись по хозяйству, ездили за люцерной, которую она рвала прямо руками, отчего они были вечнозелеными, твердыми и все в трещинках — маленькие, давно живущие взрослой жизнью ладошки. Когда она трогала ладонью мои щеки, я ощущал все ее занозы и трещинки, чувствовал, какая ладошка крепкая и шершавая…
Черт возьми, я же знаю, как это делается: чуть-чуть наклониться вперед и все трещинки зальются соком, как лопнувшие вишни.
…В выходные дни, по вечерам, в холле общежития включали телевизор. Он маленький, первых выпусков, работал только в присутствии Коли Гребенюка, а народу в холл набивалось под завязку, так что я, никогда не отличавшийся хорошим зрением, ничего в телевизоре не видел.
Но ходил в холл регулярно.
Устраивался возле окна, под прикрытием шторы, и самым бессовестным образом рассматривал ее профиль, отыскать который мне проще, чем экран. Как все девчонки, она простодушно любила кино, и все страсти, что мог вместить наш телек, незамедлительно отражались на ее лице. Будь моя воля, я бы показывал по телевизору только комедии — когда она смеялась, то иногда поворачивалась ко мне, и наши взгляды встречались…
