Хроникёр - Балуев Герман Валерианович (книга жизни .txt) 📗
К четырем принесенным матерью Лешки картошкам добавили еще три штуки, стали варить. Мать рассказала о покушавшейся на ее ридикюль старухе.
— Ты смотри, ее не упрекай! — испугалась тетка Марго. — «Приснилось»? Ну и пускай «приснилось»! Как ей теперь жить после этого?! Надо ей как-то помочь...
Даша, мрачно расхаживающая по кухне со сплетенными на груди руками, с легким презрением на губах вздернула голову. А Лешка тупо удивился: «Старухе-воровке помочь?.. Вот так дела!»
Баушка тем временем выхватила ухватом из печки чугунок, грохнула его ловко на стол. Стали есть молча, осторожно сдирая горячую кожицу и посыпая дымящуюся картофелину крупной кристаллической солью.
Мыча, прошло по улице стадо. Тетя Марго впустила во двор корову, подоила, попили парного молочка, а потом еще из медного самовара — чая и легли на жилой половине спать. Точнее: уложили Лешку, постелив в коридорчике на горбатом большом сундуке. В большой комнате звучно отмеривали время войны старинные часы. Там горела керосиновая семилинейная лампа, и щели оклеенной газетами перегородки светились. Сестры шептались, но каждое слово доносилось до Лешки. И он узнал, что корова наелась клевера, раздулась и чуть не околела, и тетка Марго плакала и чуть сама, как она выразилась, от горя не околела, но бог, по словам баушки, милостив, и теперь, как бы там ни было, можно надеяться на Буренку, только как вот ее прокормить? Кто ж теперь заготовит сено? А с мамой (то есть с бабушкой) тоже беда; и так незнамо чем до сих пор живы, так она таскает со стола куски и раздает нищим. И ползут они теперь к нам и ползут. Сама от голода стала пухнуть, а приходят, так как не дать?.. Тетка Марго нашептала свое, мама, как-то обиженно шмыгая носом, выслушала и стала громко шептать свое, а тетка Марго стала приглушенно ахать, узнавая про следствие и как ворвался в кабинет оборванец мальчишка, накричал на следователя, что тот сам враг народа, потому что «клеит» пожар беженке, которая и не видела, что пожар произошел от замыкания, ну так зато другие видели, и он, то есть этот мальчишка, хоть сейчас может привести «целую кодлу» свидетелей, которые видели все это с крыши. Мать горячечно шептала, что она уже думала: все, сейчас он этого мальчишку застрелит, но следователь только вышвырнул его вон, а сам покраснел, как вареный рак, а потом вдруг сказал поразившие ее слова: «Ну знаете, Елена Дмитриевна, бог вас любит». Мать пошмыгала носом, а тетка Марго заплакала. А мать сказала, что наконец-то собралась с духом и объявила Леше о гибели его отца, а он и ухом не повел, бесчувственное чудовище, зачем мы их только родим? Лешка, лежа на сундуке, заплакал: он углядел это письмо треугольником уже давным-давно, выкрал и прочитал его, и это был момент, когда жизнь как бы раздвинулась, оставила его в пустоте. Он пребывал в немом, беспощадном одиночестве, Когда Куруля, припадочно мыча, упал в текущий из-под заводского забора теплый, пахнущий соляркой ручей и стал захлебываться в нем. Лешка остолбенел, а охранница со своей огромной винтовкой бросилась спасать Курулю, и вдвоем с Лешкой они кое-как вытащили его из воды, все еще судорожно извивающегося, плачущего, с искривленным страшным ртом.
Потрясенный Лешка поволок Курулю с берега, а тот за осокорями деловито принял обычный вид, выругался, сказал, что он не для того в ручье валандался, чтобы Лешка его оттуда тащил, а для того, чтобы отвлечь караульщицу, пока Пожарник, Федя и Крыса таскают из штабеля «колбы» — серо-желтые плитки горохового жмыха. Полчулана натаскали они этого жмыха. Нужно было вызвать обильное слюновыделение, чтобы размять его во рту и суметь проглотить. Поедая эту «колбу», Лешка зашелся слезами, и пацаны деликатно молчали, не мешали ему. «Поплачь, поплачь, — сказал Куруля. — Немножко рано, а теперь ты остался мужик». И, лежа на сундуке, Лешка еще раз поплакал от своего мужицкого одиночества, а затем мать и тетки пошли на кухню слушать сводку Совинформбюро, и он тоже прислушался к наполняющему весь дом медному голосу Левитана. С мертвящей душу, пониженной интонацией Левитан сообщил, какие ведутся упорные кровопролитные бои и какие оставлены нашими войсками населенные пункты. Сестры молча вернулись в комнату, слышен стал звук проколов: это Даша переставляла на карте флажки. Лешка извернулся головой в другую сторону и в раскрытую двустворчатую дверь увидел Дашу, которая с сумрачным и презрительно-гордым видом стояла перед картой и смотрела на красные треугольнички флажков, образовавшие стрелу, острие которой уткнулось в синюю бечеву Волги. «Сталинград, — перешептывались тетя Марго и мама. — Сталинград! Сталинград!»
— Иногда так и подмывает, — вдруг отчетливо сказала мать, — сесть и завыть на луну, как собаке.
— Подумать только, — шептала тетка Марго, — немцы выходят к Волге. Это что же будет? Что же будет?
— А вот тогда — все! — сказала мать.
— Не пустят их к Волге, — резко сказала Даша.
Никто ей не возразил, только тетка Марго вздохнула:
— Выходят к Волге!!!
— Тогда все! — снова страшно сказала мать.
— Если под Сталинградом не остановят, через месяц-два будут здесь. Что делать?
— Я уйду в партизаны! — тихо сказала Даша.
Мать и тетка Марго многозначительно промолчали.
Для Даши смертельно опасны были даже промокшие ноги, даже невинный сквозняк. Тетка Марго с огромным трудом и унижениями доставала для Даши то меда, то чудодейственного, как сказывали, барсучьего сала. Но спорить с Дашей не приходилось. Решения она принимала дерзко. И когда ее призывали к благоразумию, еще надменнее выпрямлялась, смотрела гневно, и яркий румянец заливал ее щеки и поднимался к глазам.
— А я и ждать их не буду... Зачем?! — сказала мать. — Сколько можно? Нет у меня больше сил. Отравлю Алешу. И сама отравлюсь.
Лешка почувствовал, что он стал совсем пустой. И даже дыхание его само по себе остановилось. Он был всегда настороже, все время пребывал в ожидании смертельного подвоха. Но всегда за своей спиной он чувствовал остров, на котором он мог спастись. Этим островом была мать. И вдруг оказалось, что именно с этой стороны и грозит ему смертельный подвох.
Понимание того, насколько близка опасность и как она замаскирована родной личиной, настолько его ошеломило, что он лежал без движения, без дыхания, ужасаясь тому, что его самого и спрашивать не собираются, согласен ли он отравиться, просто сунут в стакан с чаем отраву и жалостливо будут смотреть, как он пьет. Колючий холод прошиб его. Но он не стал шевелиться, чтобы не выдать, что не спит. Его пронзило ощущение своей отдельности, абсолютного сиротства, необходимости своим умом, своими слабыми силами противостоять коварному, осатанелому миру. Он бесшумно натянул на голову одеяло и сладко заплакал по отцу. Ему представлялось, что вот их было двое, он и отец, а теперь он остался один, и напрасно мать назвала его чудовищем, ему незачем было немедленно плакать, когда она на берегу Бездны прочитала письмо, потому что теперь он будет плакать по отцу всю жизнь. Ему представилось, что теперь он носитель их общей с отцом жизни, и он стал обдумывать сказанное матерью, пытаясь определить тот рубеж, то стечение обстоятельств, при котором она решит, что пора его, Лешку, убить, и пришел к выводу, что, очевидно, этим моментом станет упоминание Левитаном в сводках слова «Сталинград». Измученный переживаниями, он уснул под монотонный шепот баушки из ее каморки: «...не воздавайте злом за зло или ругательством за ругательство; напротив, благословляйте, зная, что вы к тому призваны, чтобы наследовать благословение. Ибо кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживает язык свой от зла и уста свои от лукавых речей; уклоняйся от зла и делай добро; ищи мира и стремись к нему, потому что очи господа обращены к праведным и уши его к молитве их, но лице господне против делающих зло, чтобы истребить их с земли. И кто сделает вам зло, если вы будете ревнителями доброго? Но если и страдаете за правду, то вы блаженны; а страха их не бойтесь и не смущайтесь...»
