Валя offline - Никольская-Эксели Анна Олеговна (лучшие книги txt) 📗
В деревне — там не как в городе. В деревне время тянется длинно-длинно. Дни медленные, как будто их кто-то тянет за хвост — идут и идут и никак не кончатся. Я думаю: почему так? Вот сидишь ты в очереди к ухо-горло-носу, сидишь — три минуты, четыре, пять, восемь… Рассматриваешь наглядную агитацию «Профилактика гайморита у детей». Разглядываешь и думаешь, сейчас тебе будут делать пункцию — втыкать иголку в нос. Будут хрустеть твои бедные-бедные хрящики. И вроде бы сидишь-то всего ничего, каких-нибудь восемь-девять минут, а кажется, что всю жизнь тут сидишь, пересчитываешь капельки от побелки на полу. Чупа-чупс среднего размера тоже восемь-девять минут сосешь, я засекала, но как они необычайно быстро пролетают! Как-то я поделилась своими наблюдениями с Федоренкой, а она говорит:
— А ты, пока в очереди сидишь, чупа-чупс соси.
Но разве же я об этом?
Я сильно поначалу скучала. Особенно по папе.
— Мам, а где все папины фотографии?
В альбоме вместо папы пустые прозрачные кармашки.
Она молчит.
— Он скоро приедет?
— Скоро, — говорит мама. — Ты же знаешь, папа у нас в ответственной командировке. Он страшно занят.
— Он всё время занят.
Вот ответьте: разве могут камни, пускай даже синие или вообще серо-буро-малиновые в клеточку, быть важнее, чем собственная дочь? Могут, по-вашему?
— А ты потерпи. Уже скоро.
Это наше с мамой «скоро» тоже ужасно долго тянулось. Целых четыре года.
Я открываю альбом и рисую вид из окна. С натуры рисовать очень полезно, от этого развиваются наблюдательность и внимательность к мелочам. Вот, например, стоит у дерева собака на четырёх лапах. А художник может увидеть, что у неё их три. Или вообще двадцать шесть — когда она понесётся вскачь. И это будет правда. И никакой очевидности это не противоречит. А знатоки придут и скажут: ну-у, голубчик, так не бывает! Или что-нибудь ещё похлеще. Но художников, кстати, это никогда не останавливало.
Сиреневое от заката море, розовое небо и белая точка на золотом берегу. Если соединить эти цвета в одной картине, будет гармония, а если перемешать — просто грязь. Акварель — не гуашь, она не прощает нам, художникам, ошибок.
Белая точка — это баба Лиза. Она неподвижно сидит на складном табурете в широкополой шляпе из соломки и смотрит вдаль.
Я встаю рядом. Мне четыре года, и я не выговариваю букву «р».
— Тебе глусна?
Баба Лиза молчит, но мне и так всё понятно.
— А почему?
— Не знаю, Собачкин. Бывает, что человеку грустно просто так. Безо всякой на то причины. По-моему, это называется меланхолия… или как-то там, — бабушка чему-то улыбается, и от этого у неё делаются потусторонние глаза. — Когда мне грустно, я прихожу сюда, на этот берег, и смотрю вдаль.
— Почему? — снова спрашиваю я.
— Я хочу увидеть Морскую птицу.
— Да? А какую?
— Такую — голубого цвета. У неё благородная осанка, человеческие черты и огромные крылья.
— Ничего себе! — мне даже не верится. — А лазве такие бывают?
— Конечно, бывают, — на полном серьёзе говорит бабушка. — Только их не каждому дано увидеть. Морская птица показывается только тому, кому очень грустно. У кого совсем не осталось надежды, понимаешь? Совсем-совсем.
Я не понимаю.
— А ты видела когда-нибудь Молскую птицу, Лиза?
— Я?
Помню, однажды, ещё там, в деревне, я пришла домой из школы. Это был, кажется, январь — снег валил и валил. Сугробы доставали до окошек, и нам каждый день приходилось срезать их лопатой. Как ножом по маслу — вжииииик!
Мама сидела за столом в жёлтых валенках и читала письмо.
— От бабы Лизы? — обрадовалась я. — Или от папы?!
Вообще-то, папа мне никогда не писал, но я всё равно ждала.
Я хотела, чтобы мама прочитала мне вслух, как делала раньше. Она никогда не давала читать мне письма самой, я даже не знала, как выглядит бабушкин почерк. Но мама скомкала вдруг в кулаке письмо, подошла к печке и бросила его в топку. Я смотрела, как огонь сжирает белый комок, и не понимала, зачем мама так сделала.
— Нет папы. И бабы Лизы тоже больше нет, — вдруг сказала она.
— Что?
— Их больше нет, — повторила мама каким-то стерильным голосом.
Так уставшие хирурги в сериалах про больницу сообщают родным о самом страшном, а они потом безмолвно плачут, утыкаясь хирургам в плечо.
Я заплакала, уткнувшись маме в плечо.
Мама обняла меня, усадила на колени и стала с силой гладить по голове. Сама она не плакала. Она вообще никогда не плакала, даже когда однажды чуть не отрезала себе ножом палец. Даже когда по телику показывают какой-нибудь жутко грустный фильм, где в конце главная героиня умирает или расстаётся с любимым, мама не плачет. Наверное, просто у неё внутри нет лишней влаги.
— Они что, умерли?
— Да, доченька. Папа с бабушкой умерли. «Как же так? — не понимала я. — Так ведь не бывает — чтобы два человека разного возраста из одной семьи вдруг взяли и умерли. Одновременно!»
— Их задавило машиной, да? Как бабушку Валю? — у меня вдруг стало гореть горло, как будто я проглотила раскалённый стеклянный шар.
— Да, дочка, да. Но ты не плачь, мы с тобой всё переживём.
Мы всё переживём.
Да, мы с мамой всё переживём.
Глава 3
Мама в пятнышку
Мы с мамой идём по набережной. На нас одинаковые белые сарафаны с большими карманами и хлопковые панамы. Мы похожи на двух альбатросов — горячий ветер развевает наши волосы и юбки. Я пересказываю маме новый клип (теперь у нас есть «МУЗ», ура!), и настроение у меня просто суперское!
В зарослях заливаются цикады, и от них вокруг всё гудит. Душно, как ночью на печке под верблюжьим одеялом. А море совсем рядом — переливается серебряными блёстками сквозь прибрежные сосны. Дрожит, как мираж, — зелёное-презелёное!
Мы покупаем мороженое в стаканчиках и скатываемся вниз по крутой сыпучей тропинке.
Вот оно — море. Ура-а-а!
Я скидываю шлёпки и на цыпочках бегу к воде. Раскалённый песок хватает меня за пальцы.
— Валя, мороженое! — кричит мама.
Приходится возвращаться. Мама расстилает на песке «соломку» и с ног до головы намазывает меня кремом от загара. Разве что пятки не намазывает.
— Мам, не надо, а? Я и так бледная, как поганка.
Мороженое течёт по моим пальцам, а я с завистью смотрю на прокопчённых солнцем мальчишек. Они привязали к сосне верёвку с палкой, раскачиваются на ней и прыгают с высоты в море. Тарзанка. Если бы не их белобрысые макушки, можно подумать, что они негритята. Точно, обесцвеченные негритята. Везёт же людям!
— Бледная кожа — признак аристократизма, — говорит мама, а сама в пятнышку. То есть нос у неё в пятнышку — она приклеивает на него треугольную бумажку. Приклеивай — не приклеивай, он у неё всё равно от природы такой. Даже огуречный крем на него не действует.
Я вдыхаю полной грудью — так здорово пахнет водорослями и шашлыками!
Раньше, когда мы гуляли с бабой Лизой, она всегда покупала мне шашлык — втайне от мамы.
Мы заходили в кафе к её знакомому грузину, дяде Арчилу, и заказывали шашлык. А ещё острый суп-харчо и хачапури с белым сыром — прямо из каменной печки!
Мы сидели за длинным деревянным столом, который дядя Арчил всегда скоблил своими кривыми ножами, а по стенкам вился кишмиш. Иногда я залезала с ногами на этот стол, вытягивала шею и ловила ртом чёрно-синие глянцевые ягоды. Баба Лиза никогда не ругалась — она пила вино из глиняной кружки и смеялась. Смех у неё был, как у разбойницы с большой дороги.
— Мам, я искупнусь?
— Прогрейся сначала. А то ещё простынешь перед школой. И прикрой плечи — сгоришь.
Можно подумать, что меня сделали из стекла.
