Иакова Я возлюбил - Патерсон Кэтрин (читать книги полностью без сокращений .txt) 📗

А что же я? «Кто за мной смотрел, когда тебя не было?» Снова рассказывали мне о более сильном близнеце, чистом, мытом, сытом и лежащем в корзине. Чистом и заброшенном.

И опять туманный взгляд, опять улыбка.

— Ты была с папой и бабушкой.

— Бабушка, а я хорошо себя вела?

— Не хуже прочих.

— А что я тогда делала?

— Откуда мне помнить? Давно это было.

Заметив, как я огорчаюсь, мама сказала:

— Ты вела себя очень хорошо. Совсем нас не беспокоила.

Она думала меня утешить, но только расстроила еще больше. Ну, неужели совсем? Может, они так любят Каролину, потому что беспокоились о ней месяцами?

Когда нам с Каролиной было два месяца, мама привезла ее обратно на остров. Я к тому времени разжирела на искусственном питании. Сестру мама кормила до года. На одной редкой фотографии мы сидим летом на крыльце, нам — года по полтора. Каролина — хрупкая и нежная, в золотых кудряшках — смеется и протягивает ручки к тому, кто снимал. Я маячу рядом толстой и темной тенью, скосившись на сестру, и сосу палец, так что лица почти не видно.

На следующую зиму у нас обеих был коклюш. Мама достаточно забеспокоилась, чтобы сразу нас разделить. Но все-таки в 2.00 пополудни капитан Билли отвез их с сестрой в больницу.

Так прошли мы через все детские болезни, кроме ветрянки. Она была тяжелая у обеих, но рябинки остались у меня, такая отметина у переносицы. В тринадцать лет она была заметней, чем теперь. Как-то папа сказал в шутку: «Ты у меня рябая», — и очень перепугался, когда я страшно заплакала.

Наверное, он привык обращаться со мной запанибрата, не как с сыном, но и не как с дочерью. Он рыбачил, все тут у нас рыбачили. Другими словами, в самом начале недели, еще до зари, он уже был в лодке. С ноября по март он ловил устриц, с конца апреля до осени — крабов. Мало на свете таких тяжких дел, как у тех, кто связан с водою. К тому же, отец прихрамывал. Ему был нужен сын, и я бы отдала что угодно, чтобы заменить сына, но тогда на острове женский и мужской труд заметно различались. Лодка — не место для барышни.

Когда мне исполнилось шесть лет, папа научил меня двигать ялик багром, чтобы ловить крабов у берега, в морской траве. Это хоть как-то утешало меня в том, что я не могу плавать с ним вместе на лодке. Я очень любила свой ялик, но все надеялась, что папа еще возьмет меня в помощники. Его лодку я любила просто без памяти и неотступно молилась, чтобы Бог превратил меня в мальчика. Называлась лодка «Порция», в честь шекспировской героини, которая очень нравилась маме, но папа приделал и ее имя. Маму звали Сьюзен; получалось «Порция Сью». Наверное, в нашей бухте ни у кого не было лодки, носившей имя храброй защитницы из шекспировской пьесы [1].

Папа был не такой образованный, как мама. Школу он бросил в двенадцать лет, пошел рыбачить. Я думаю, он полюбил бы книги, но возвращался слишком поздно, чтобы читать. Сядет в кресло, откинет голову, закроет глаза, но не спит. В детстве я считала, что он что-нибудь себе представляет. Может, так и было.

Дом наш был чуть ли не самым маленьким из сорока или пятидесяти местных домов. Довольно долго только у нас стояло пианино. Привезли его на пароме, когда умер мамин отец. Кажется, нам с Каролиной было четыре года. Сестра, по ее словам, помнила, как она встречала его у пристани и ехала домой на платформе с папой и еще четырьмя мужчинами; повозок и машин тогда на острове не было.

Кроме того, она говорила, что сразу стала подбирать музыку и сочинять песенки. Может, и так. Сколько я помню, она всегда могла себе аккомпанировать.

Мама была не здешняя, здешний люд не видел пианино, и никто не знал, как портит их мокрый соленый воздух. Через несколько недель оно начисто расстроилось. Изобретательная мама съездила в Крисфилд и нашла там настройщика, который к тому же мог давать уроки. Он приезжал на пароме раз в месяц и учил музыке человек пять, в том числе — нас с Каролиной. Во время Великой депрессии работа была ему очень кстати. За пищу, ночлег и право играть самому он и настраивал инструмент, и учил нас с сестрой. Другие дети, побогаче, платили пятьдесят центов за урок.

Я училась не хуже и не лучше прочих. Мы доходили до «Сельских садов» и застревали там, а вот сестра играла в девять лет Шопена. Иногда народ стоял и слушал у нас под окнами. Всякий раз, как мне хочется презреть бедных или темных людей за их вульгарные вкусы, я вижу старую тетушку Брэкстон у нашей ограды с острыми прутьями, ее полуоткрытый рот, в котором виднеются голые десны, ее сияющие глаза, все лицо, впивающее полонез, словно райский напиток.

Годам к десяти стало ясно, что у Каролины прекрасный голос. Она всегда пела чисто и в тон, но самый звук становился все нежнее и сильнее. Совет графства, совершенно запустивший нашу школу, вдруг, без объяснений послал ей пианино, когда мы с сестрицей перешли в пятый класс, а на следующий год, по чудесному совпадению, новый учитель (всего их было двое) не только оказался хорошим музыкантом — ему хватило таланта и сил, чтобы создать у нас хор. Конечно, в Каролине он души не чаял. У наших подростков было мало развлечений, и мы увлеклись пением. Пели мы каждый день, мистер Райс преподавал прекрасно, и успехи наши были удивительны для детей, почти не слышавших музыки.

Когда нам было тринадцать, мы поехали весной на конкурс и победили бы, если бы жюри не узнало, что наша главная солистка — еще в начальной школе. Мистер Райс очень сердился, а мы, дети, считали, что «там» просто не хотят, чтобы их переплюнули «здешние, с острова».

Незадолго до этого мистер Райс убедил папу и маму, что сестра должна учиться пению. Сперва они отказывались — не потому что ей трудно ездить в город каждую субботу, а из-за денег. Но учитель не уступал. Он повез Каролину в Солсбери, в музыкальное училище, ее прослушал сам директор и не только принял, но и отказался от платы. Правда, прямой и обратный билеты, да еще такси очень отяготили наш недельный бюджет, но ради Каролины люди всегда приносили жертвы.

Я гордилась сестрой, но именно тогда к этому прибавилось еще что-то. Жизнь в тринадцать лет начинает переворачиваться. Теперь я это знаю. Но тогда винила кого-нибудь в своих бедах — Каролину, бабушку, маму, даже себя. Вскоре я смогла винить войну.

Глава 3

Даже я, каждую неделю читавшая «Таймс» от корки до корки, не была готова к Пирл Харбор. Козни европейских держав и немецкий диктатор с дурацкими усиками были так же далеки от нашего острова осенью 1941 года, как «Сайлас Марнер», [2] которым нас терзали на уроках литературы.

Конечно, предвестия были, но я их не понимала. Когда на День Благодарения мы начали готовиться к Рождественскому концерту, мистер Райс очень уж пекся о «мире на земле». Как-то, беседуя с мамой, папа сказал о себе: «Негоден», а мама откликнулась: «И слава Богу».

Мама редко так говорила, а островитяне — часто. Расс жил страхом Господним и Господней милостью с начала XIX века, когда Джошуа Томас, «Пастырь островов», обратил в методизм всех мужчин, детей и женщин. Впечатался он в нас крепко — воскресная школа, две воскресные службы, молитвенное собрание по пятницам, на котором самые рьяные свидетельствовали о милостях Божиих за прошлую неделю, а обо всех больных и заблудших взывали к Господню Престолу.

Мы соблюдали субботу, то есть по воскресеньям не работали, не развлекались и не слушали радио. Почему-то 7 декабря, в воскресенье, родителей дома не было, бабушка громко храпела на кровати, Каролина читала жутко нудную газету, которую выпускали в школе по воскресным дням — кроме нее, мы могли читать в день субботний только Библию. Доведенная скукой до умоисступления, я пошла в гостиную, потише включила радио и прижалась к нему ухом.