Земля Мишки Дёмина. Крайняя точка (Повести) - Глущенко Валентин Федорович (читать книги онлайн бесплатно полностью TXT) 📗
Мишка бил пешней, Пантелей Евгенович выбирал лопатою осколки льда. Когда блеснула вода, старик ухватил брезентовой рукавицей уду и добродушно усмехнулся, поглядев на затаившего дыхание Мишку:
— Проверим, какое у тебя счастье…
Перебирая руками, он медленно тянул из проруби длинную жердь. Тянул, тянул, замер, прислушиваясь. Жердь слегка подергивало.
— Э-э, поймалось, однако, счастье. Кто-то зацепился…
Движения Пантелея Евгеновича стали более медлительными и осторожными. Было слышно, как, скатываясь с сосновой жерди, капает в лунку вода.
С замиранием сердца Мишка глянул в лунку. В узкой черной проруби на мгновение показалась большая черная голова с выпученными глазами. Налим ходил подо льдом на коротком пеньковом поводке.
— Узковата лунка. И как только твое счастье выдернем, — озабоченно проговорил Пантелей Евгенович. Улучив момент, он проворно дернул уду кверху. К Мишкиным ногам упало желтое, с прозеленью тело, усыпанное черными пятнами. Рыбина яростно била о снег длинным тонким хвостом. У головы налим был по ширине не меньше самой лунки.
— Ну как? Выходит, и мы ювелирных дел мастера!
Всегда спокойные серые глаза Пантелея Евгеновича сейчас отливали голубизной. Было в них столько торжества, столько ребяческой гордости, что невольно вспомнился Валерка Сергеев.
Мишка вырвал из глотки налима крючок, кинул длинное скользкое тело в корзину.
Пантелей Евгенович взял из корзины живого пескаря, проткнул крючком спину, и они снова опустили на дно сосновую уду.
Вторую лунку Мишка долбил пошире, с таким расчетом, чтобы пойманный налим мог свободно пройти в нее. Окрыленный первой удачей, он нетерпеливо следил за Пантелеем Евгеновичем, когда тот поднимал уду. Но на этот раз жердь не дрогнула. Маленький серый пескарь ходил на лесе, словно коза на веревке, беззаботно пошевеливал плавничками.
Две последние Мишкины уды оказались даже без наживы: то ли налимы сорвали пескарей, то ли пескари сами освободились.
Пантелею Евгеновичу тоже не особенно посчастливилось. С его двенадцати уд сняли на этот раз всего четырех налимов.
— Только живодь изводим, — расстроенно проворчал старик, наживляя пескаря на последний крючок. — Маяты — до ломоты, а всей корысти — два раза на стол подать. Баловство одно!
В деревню они возвращались утомленные. Лыжи перестали скользить, отяжелели. Пришлось их взять на плечо.
Бабушка Катя встретила рыболовов на крыльце.
— Мокреть-то какая, мокреть! Ты, Минюшка, иди подсуши пимишки. Чай, промокли. В такую погоду бродни надо надевать.
Принимая от Мишки мокрые валенки, бабушка Катя покачала головой, сокрушенно вздохнула:
— Обе пятки прохудились. Не сладко, видать, без отца… Погляди, Пантелей, не сделаешь ли чего?
Пантелей Евгенович взял в руки Мишкины валенки.
— Подшивать надо, ничего не скажешь. Подошвы вконец истерлись. Держатся на честном слове.
Мишка покраснел под сочувствующим взглядом бабушки Кати, под укоризненным — Пантелея Евгеновича. О том, что валенки просят каши, Мишка знал давно.
Но все было недосуг отнести их в мастерскую. Подкладывал картонки, больше навертывал портянок и обходился.
Обулся Мишка в огромные валенки Пантелея Евгеновича. Голенища поднимались выше колен, ноги не сгибались. Было неудобно, но Мишке нравилось так расхаживать по комнате.
Бабушка Катя напомнила, что сегодня суббота и у нее вытоплена баня. Ну как можно отказаться от такого удовольствия!
Брюхановы держали баню по-белому — с трубою, с кирпичной каменкой, с вмазанным в нее котлом для воды. Таких бань в Талой было мало. Большинство жителей деревни мылись в банях по-черному.
Мишка мыл голову, с наслаждением хлестался березовым веником на верхней полке! Пантелей Евгенович лежал на мокром рядне, разостланном на полу перед открытой дверцей каменки. Он грел больную спину. Глядя на худое тело с выпирающими костями, Мишка дивился, откуда у Пантелея Евгеновича столько силы. Как мог этот человек убить семнадцать медведей? Как мог пройти до самого устья большую реку, одолеть пороги, через которые проходили только отчаянные смельчаки! А шрамы на теле Пантелея Евгеновича!
Зато когда старый охотник, поддав пару, полез на полок, Мишке пришлось сползти вниз, а затем поспешно натягивать штаны и бежать из бани. Вот тебе и худоба, вот тебе и немочь, вот тебе и восемьдесят лет!..
Мишка успел остыть, лежа на железной койке, а Пантелей Евгенович только-только закончил париться. Тяжело дыша, упал на кровать в белой холщовой рубахе, в полосатых подштанниках. Старик молча лежал в темноте, и Мишке показалось, что он уснул.
Но под потолком вспыхнула небольшая электрическая лампочка, и Пантелей Евгенович заговорил:
— Выходит, ровно семь часов. Дали свет. Хорошо. Привыкли мы к электричеству, избаловались. Когда на электростанции что-нибудь испортится — будто уж неловко зажигать керосиновую лампу. А и она совсем недавно почиталась за диво. В деревнях больше лучиной да жирниками освещались. Тронулась, однако, Сибирь. Ой, как тронулась!.. Выйдешь на большую реку — бегут без удержу грузовики. И конь уже не в цене. А я, друг, помню времена, когда в этих местах пил не было. Потолки в избах кругляками настилали, а пол — из расколотых деревин. Дрова не пилили, а рубили топорами. Один работник и нарубит и наколет за день кубометров шесть. Зато нашшелкается эдак за неделю — в субботу заваривают в котле мох, да руки туда, распаривать… Я-то паря, до девяти годов штанов не имел, бегал в одной посконной рубахе. Семья большая. Трое братовьев, четыре старших сестры. Обувки, одежи на всех не напасешься, Играть, однако, охота. Бывало, выскочу на мороз в рубашонке да босиком. Скачусь на санках с горы — и дуй — не стой — обратно в избу, на печку… Чудеса, да и только, — мечтательно протянул старик. — Я, скажем, в германскую воевал, в гражданскую тоже. И чугункой ездил, и на пароходе, и по-всякому. А моя Катерина век прожила — поезда в глаза не видела. Поезда не видела, а на самолете я ее прокатил до Светлого. Боялась. Все за рукав меня теребила, вниз показывала, дивилась, когда мы в воздух-то поднялись.
Пантелей Евгенович рассмеялся.
— Да, чудеса!.. Сказывают, на Светлый тянут железнодорожную ветку? Видать, еще круче за дела в нашем районе возьмутся.
— Я тоже поезда не видал и нигде, кроме Светлого, не был, — заметил Мишка.
— Пустяки! Увидишь, все увидишь, везде побываешь, — уверенно сказал Пантелей Евгенович. — У тебя жизнь впереди. А жизнь нынче несется быстрей, чем вода в порогах. Успевай только оглядываться…
Вернулась из бани бабушка Катя, загремела на кухне посудой. У нее, видимо, было хорошее настроение. Сначала тихо, для себя, а потом громче и громче она запела:
Голос у бабушки Кати был сильный, высокий. Пела она с чувством. Заунывно, тягуче, с надсадой звучала песня о страданиях мальчика, заточенного безвинно в тюрьму.
— Первой песельницей славилась по деревне, — восторженно и ласково прошептал Пантелей Евгенович и даже приподнялся с кровати, наклонился в сторону Мишки. Он не мог оставаться равнодушным к этой близкой и милой ему песне, не мог молчать. Уперся локтем в подушку, прислушиваясь, и вдруг присоединил к бабушкиному свой низкий, хриплый голос:
Морщинистое лицо отражало глубокое волнение и словно светилось изнутри. Пантелей Евгенович вытер рукавом повлажневшие глаза.
— Старая песня, паря… Да-а-а… Деревни-то в нашем районе, какую ни возьми, беглыми каторжниками основаны, а Талая — моим прадедом по матери. Мамаша сказывала, на месте Талой был охотничий станок тунгусов, когда мой прадед сюда заявился. Бежал он с каторги, рыскал по тайге и набрел на охотничий станок. Тунгусы его приютили. Был мой прадед одноглазый. Отсюда и фамилия ему сделалась — Косых. Эдак вот… Сколько сил потребовалось человеку, чтобы выстоять в тайге да и корни пустить! Теперь, почитай, половина деревни носит эту фамилию. Брюхановых тоже много. И папашин род считался здесь не из последних… Нынче другое дело. По договорам люди приезжают. По первости, что толковать, и этим не рай. Помню, когда начинали строить Апрельский, вдосталь хлебнули те, кто приехал первыми. У многих пупки оказались слабыми: не выдержали, сбежали. Зато перед такими, как твой папаша, я на колени встать готов. Прахом бы пошло без них большое дело. Это они закрепились в Кедровом, в Апрельском, в Светлом. А когда закрепились, проще наступать. Читал я в газетке, будто возле Светлого строится бумажный комбинат.
