Сердитый бригадир - Меттер Израиль Моисеевич (книги txt) 📗
И вдруг мне сделалось страшно. Я сижу одна, никто ко мне не заходит, никому я не нужна. А вечером на комитете я должна ставить вопрос об исключении девочек, которых совершенно не знаю. Вероятно — я не хотела даже себе сознаваться, — меня мозжило именно это.
Девчонки поступили безобразно, — растравляла я себя против них, — чёрт знает как поступили! В конце концов, когда человек ведёт себя антиобщественно, у нас есть все основания обойтись с ним сурово. Училище не может ждать, пока я узнаю всех комсомольцев в лицо. Да помимо меня имеются члены комитета, они-то в курсе. Никому неохота переносить такой срам безнаказанно.
У меня даже заворошилась нехорошая мыслишка, что вот как удачно получилось, что я только недавно сюда пришла, и, значит, безобразный поступок девчонок из шестой группы ещё не ложится пятном на мою личную работу. Конечно, стыдно, что я так подумала, наверное это и называется — «пережитки прошлого». Со мной уже бывали такие случаи, что я определённо ловила себя на разных пережитках, и всегда, между прочим, удивлялась, каким же образом, откуда я ими заражаюсь? Автобиография у меня очень хорошая — я сирота, росла в детдоме, прошлое мы проходили только по книжкам, какое же оно должно быть липучее, если я его всё-таки где-то подцепила!
Но это всё между прочим. Главное, я себя уговаривала, что директор прав, не велев мне ходить в шестую группу. Меры надо было принимать срочно, а разобраться одной с налёта мне всё равно не удастся.
Доказывала я себе это очень честно и старательно, но, когда раздался звонок с уроков, я вдруг вскочила и, ругая свой характер на чём свет стоит, оказалась в коридоре у дверей шестой группы.
Они уже собрались уходить, когда я вошла в класс.
Даже посторонний человек наверняка почувствовал бы, что здесь, в шестой группе, творится что-то неладное. Они возились подле своих парт, как отяжелевшие осенние мухи. Друг на дружку девочки смотрели не прямо в глаза, а сбоку, с каким-то ожесточённым унынием. Конечно, не всё это так подробно я сразу заметила, когда влетела к ним в класс, но теперь-то мне определённо кажется, что подавленность девчонок я почувствовала тотчас.
— Садитесь. Мне надо с вами поговорить, — сказала я, ещё толком не зная, что буду произносить дальше.
На первую парту, прямо передо мной, медленно опустились две знакомые девочки: худенькая, с острым лицом, и большеголовая, черноволосая.
Остальные нехотя, вразнобой, стали тоже лениво усаживаться.
— Своим возмутительным поступком, — сказала я, — вы позорите честь комсомольцев…
И сразу я почувствовала, что не так начала. Должно быть, не нужно было с ходу набрасываться на них, это им не понравилось. Но, в конце концов, я прибежала сюда вовсе не для того, чтобы заискивать перед ними. И я продолжала говорить, всё шибче ожесточаясь на свой неверный тон и на девчонок, которые довели меня до этого.
Они сидели безучастно. Мои слова увязали, как в болоте. Я забиралась в своей речи всё выше и выше — по-моему, я даже сказала что-то насчёт спутников — и окончательно оторвалась от земли.
Всё это было произнесено одним духом. Худенькая девочка на первой парте зевнула во весь рот. Может, это была и нервная зевота, но я от неё оробела и пришла в себя.
— Вот, — сказала я. — Допрыгались! Во всём училище единственная группа механизаторов сельского хозяйства, а трактора не усвоили… Как же вы, интересно, собираетесь работать?
— Вприглядку. По картинкам, — громко ответила черноволосая с первой парты.
Кто-то невесело рассмеялся. Я ничего не поняла.
— По каким картинкам?
— А по которым нас учат водить трактор.
Она указала пальцем за мою спину.
Оглянувшись, я увидела на стене штук десять цветных таблиц; на них был изображён трактор в целом виде и по частям; стрелки пронизывали каждую деталь; детали были пронумерованы; под номерами, на полях, написаны названия.
— Ну и что? Замечательные наглядные пособия, — сказала я. И, посмотрев в глаза худенькой Кати, добавила: — А ты думала: раз-два — и сразу за баранку?
— Так баранки-то как раз и нету, — тихо сказала Катя.
И снова кто-то рассмеялся.
Катя быстро обернулась:
— Да перестаньте! Вы же видите, человек ничего не понимает… — Она поднялась и, ковыряя пальцем парту, сказала: — Это они не над вами. Не расстраивайтесь, пожалуйста… Нам самим не сладко, мы сами замучились… Можно, я вам сейчас поясню?
Через час я вышла из класса такая злая, что об меня можно было чиркать спички.
Директора в кабинете не оказалось: уроки давно кончились, он отправился домой.
Я еле добралась до своей квартиры: уже стемнело, и все дома были похожи друг на дружку. Шёл тонкий, сыпучий дождь, он даже не шёл, а висел в воздухе. Свет из окон не дотягивался до дороги, затихая в палисадниках.
Я шла, глупо вытянув перед собой руки, чтобы не наткнуться на сосны. Небо было густо закрыто быстрыми тучами, луна бегала за ними, испуганно показываясь то тут, то там.
В моей комнате было ещё сырее, чем на улице. Печку не топили, вероятно, с лета; из всех щелей пополз дым, когда я подожгла щепки. Я дула на них до головокружения. Огонь, наконец, заладился. Сидеть против открытой дверцы было приятно; постреливали дрова, от неожиданного тепла я цепенела.
На пустой стене, над кроватью, висела фотография моего школьного выпуска. Свет из топки прыгал по карточке. От этого прыгающего света у Андрея Николаевича дёргалась щека.
«Сидишь?.. Ну, сиди», — говорил он.
А ребята, окружавшие его, сказали:
«Здоро?во, Клавка! Как живёшь?»
Я прикрыла печку и пошла искать квартиру директора.
Он сам отпер мне дверь и даже не удивился, что я вдруг явилась.
— Вот это, я понимаю, комсорг! — громко сказал он, обернувшись в комнату. — Сразу видно живинку в деле!.. Ольга, поставь ещё тарелку.
Я не успела опомниться, как директор ввёл меня в дом.
За столом пила чай представитель Управления Вера Фёдоровна. Жена директора жарила на плите яичницу. Пахло так вкусно, что я проглотила слюну. Мне не надо было садиться за стол, я стала отказываться, но они, наверное, решили бы, что я выламываюсь, поэтому я всё-таки села.
Будь это в кабинете, я бы, конечно, сразу начала тот разговор, из-за которого пришла, а тут получилось так, что я вроде гостья. Да ещё этот мой дурацкий аппетит! Я ужасно много ела. И чем больше ем, тем мне хуже не нравится, как я выйду из положения.
Жена директора всё подкладывает мне, лицо у неё доброе, толстое.
— Грибы покушайте. Я сама собирала.
Директор посмотрел на меня, улыбнулся и сказал Вере Фёдоровне:
— Позавидуешь им, честное слово! Своим хребтом добыли им счастливую жизнь…
— Они это не всегда ценят, — сказала Вера Фёдоровна.
— Со временем поймут, — сказал директор. — Когда из нас лопухи вымахнут, может, и помянут добрым словом… Молодёжь нынче капризная, всё ей подавай готовенькое…
— Иждивенческие настроения, — сказала Вера Фёдоровна.
— Это точно. По совести сказать, горя они не знают… Вертишься тут с новым корпусом: то лимиты не спустили, то счёт в банке арестован, то труб недохватка. Истинно вам повторяю, Вера Фёдоровна, я опасаюсь за сроки…
Должно быть, они уже беседовали об этом до моего прихода, потому что у неё сделалось скучное лицо.
— Не будем рядиться, Степан Палыч. Срок сдачи записан с ваших же слов.
— Ну, всё! — сказал директор. — Крест. Моё слово — закон… Вот, комсорг, видала, как меня поджимают?.. И всё для кого? Для наших девушек. Для их светлого будущего. А они ещё фокусничают, крутят носом… — Он повернулся к Вере Фёдоровне, привалившись грудью к столу. — Я тут, Вера Фёдоровна, подсказал нашему комсоргу исключить двух заводил шестой группы из рядов комсомола. Думаю, — правильно?
— Конечно. — Она тактично зевнула, прикрыв рот ладошкой. — Потом, пожалуй, можно будет их восстановить, но, по крайней мере, они сообразят, что вели себя непозволительно.
Я спросила:
— Как же это понять: сперва исключить, а потом восстановить? Значит, они не заслуживают исключения?
