Девочка с красками - Карелин Лазарь Викторович (читать полностью бесплатно хорошие книги TXT) 📗
Просто страшно туда идти. Ещё страшнее, чем в пахнущую больницей гостиницу. А ведь в гостиницу её провожал Черепанов. Теперь бы она с ним не пошла. Вот и нет у неё этого друга.
Он обманул её, он показался ей хорошим, вовсе не злым, как бы он там ни чудил и ни бранился, чтобы там о нём ни говорили другие. Она ошиблась. Он злой, скверный, жадный старик. Ох, как всё горько, как всё сложно!
Таня пошла вдоль зарешечённых окон суда, заглядывая в их тёмную глубь, нет ли где-нибудь там её мамы. Несколько окон вели в зал, который уже начал пустеть, где мамы её уже не было. Куда же она подевалась? От окна к окну переходила Таня, пугливо оглядываясь на выходящих из суда людей.
Она боялась, что её сейчас станут прогонять отсюда, а ей обязательно надо было ещё хоть раз, хоть через зарешечённое окно поглядеть на мать.
Таня завернула за угол дома. Здесь было лучше: эта сторона здания выходила в тихий и зелёный переулок. Здесь даже акации в палисаднике росли по-настоящему, как перед обычным домом, щедро даря ему тень и нехитрые свои жёлтые цветочки.
Вот и ещё одно окно, жаль, высоко приподнятое над землёй. На окне тоже решётка, но рамы отворены, а на подоконнике виднеются даже горшки с цветами. Таня заспешила к этому окну, очень вдруг понадеявшись на эти цветы в горшках. Мама там. Таня смело ухватилась руками за решётку, подпрыгнула и повисла на ней.
Да, она не ошиблась: совсем рядом с окном сидела, устало склонившись над столом, её мама. Совсем не такая, как там, в зале суда, а такая, как дома, когда ей бывает невесело. Теперь Таня знала: в такие минуты мама думает о своей ссоре с мужем. Значит, вот и сейчас она думает об этом?
— Мама, — шёпотом позвала её Таня. — А я была у папы. А потом мы ходили по городу, а потом... Хочешь, я его позову.
Мать вскинулась, наклонилась к окну.
— Не смей!
Их разделяла решётка, и Таня никак не могла поближе придвинуться к матери, да и висеть всё время на руках было трудно.
— Я сейчас спрыгну, — сказала Таня. — Ещё только гю-
гляжу на тебя немножко и спрыгну.
— Ты ела хоть что-нибудь за целый день?
— Нет, но я не хочу, совсем не хочу. Мама, почему вы не можете помириться?
— Целый день ходишь голодная!— горестно проговорила мать. — Ну что мне с тобой делать? Я же всё тебе оставила — только открывай рот и ешь.
— Мама, почему же вы так? — спросила Таня. Она спешила с самыми главными вопросами, потому что руки отказывали ей и, как она ни напрягалась, пальцы начали уже разжиматься. — Неужели ты не можешь с ним помириться?.
— Это всё не просто, дочь.
— Не хочешь? — Таня держалась теперь только на кончиках пальцев.
— А он?
— Я спрошу его! — обрадовалась Таня и выпустила из рук решётку.
— Не смей! — услышала она громкий, гневный даже голос матери. — Стой там под окном! Сейчас я отведу тебя домой! Слышишь, стой и жди меня!
— Стою и жду, — тихо, печально отозвалась Таня. — Значит, не хочешь?..
20
Николай Андреевич вернулся домой, то бишь в свой неприглядный гостиничный номер. Он подгадал ко времени, когда солнце, идя на закат, заглянуло к нему в номер, так всё тут сразу высветив и выжарив, что, едва переступив порог, Николай Андреевич задохнулся от духоты и ослеп от жестоких лучей. Как пойманный в западню, он заметался от стены к стене, ища здесь хоть какую-нибудь тень. Наконец забился в самый угол за спинку кровати, сев на пол, и затих, упёршись головой в кулаки.
Он не слышал, как к нему постучали, не слышал, как отворилась дверь, и поднял голову лишь тогда, когда на пороге выросла длинная, сутуловатая фигура Дмитрия Ивановича Черепанова.
-- Вот пришёл с тобой поговорить, — произнёс он странно, как-то медленно и весомо, будто желая вложить в эти свои слова какое-то особое значение. — Не прогонишь?
Старик тоже притулился за спинкой кровати рядом с Николаем Андреевичем. Они переглянулись, удивились друг другу, нелепым своим позам, но так и остались сидеть на полу, затаившись от изничтожающих солнечных лучей.
— Разговоры-то у меня невесёлые, станешь ли слушать? — снова заговорил старик. И снова медленно как-то, будто торжественно прозвучали его слова.
Николай Андреевич насторожился:
— Про меня, что ли? И вы тоже, Дмитрий Иванович, с осуждениями?
— Нет, Коля, про себя. Ты молодой ещё, успеешь ещё разобраться. А вот я... Скажи-ка мне, дочь ты мою там где-нибудь не встречал?
— Года два назад виделись в Москве. Ехала на курорт, заходила.
— Да ну?! Да ну?! — встрепенулся старик. — Стало быть, видел, разговаривал? — Он поднялся быстро на ноги и, запамятав, широко шагнул навстречу убийственно прямым лучам.
Николай Андреевич посмотрел на него — вот такого, до мельчайших подробностей высвеченного солнцем, и внезапно усмотрел в стариковском лице ту роковую примету жизненной недолгости, которая порой проглядывает в старом лице, как бы оповещая о скорой беде. А ещё сегодня утром старик казался совсем иным, по-стариковски подсохшим, пригнутым, но крепким.
Николай Андреевич вскочил и стал усаживать старика на стул, испуганно всё заглядывая в его омертвелое лицо, в это двойное лица выражение, где живое уже зримо начинает вытесняться мёртвым.
— Что с вами, Дмитрий Иванович?
— А что? Со мной ничего! Ты это зачем так смотришь на меня? Не отпевать ли вздумал? Вот что, расскажи-ка лучше о дочке.
— Что же рассказывать? — усаживаясь напротив старика на свою высокую, нелепую, скрипучую и трясущуюся кровать, спросил Николай Андреевич.
Что ни слово, то что-нибудь звякало, сотрясалось в кровати. Сидеть на ней и говорить надо было сторожась.
— Какая она? Ну какая? — Старик вдруг начал сердиться. — Неужели не понимаешь?! Ну какая? — Он вскинул руки с узловатыми нервными пальцами и, словно лепя что-то в воздухе, стал нежно и быстро поводить ими. — Я её плохо стал видеть, — тихо сказал он. — Забывать стал. Только, когда во сне вот приснится... Рассказывай!
— Меня обрадовала в Лене её какая-то оживлённость, радостность, — сказал Николай Андреевич.
— Так-так, так-так!
— Ведь мы много лет не виделись, а она будто и не постарела. Даже что-то иное, наново молодое объявилось в ней.
— А почему? Возможно ли это? Как же? Годы-то идут и для неё?
— Мне думается, разные у человека годы бывают, Дмитрий Иванович. Если человек счастлив, то год-другой его не старит, а даже молодит.
— Счастлив? Стало быть, счастливою её увидел? А про отца она спрашивала?
Николай Андреевич поймал на себе упористый взгляд старика и собрался было покривить душой, сказать, что спрашивала, хотя Лена за те три дня, которые они встречались в Москве, ни словом единым не обмолвилась об отце, но старик не дал солгать ему.
— Молчи, — сказал он. — Знаю: не спрашивала. — Он чему-то вдруг улыбнулся. — Знаю, моя порода. — Старик медленно поднялся со стула, медленно, тяжело согнувшись, побрёл к дверям. Уже с порога, всё так же медленно, трудно переставляя ступни, обернулся. — Ты вот что, Коля, дочерью своей не пренебрегай. Значительная она у тебя, удавшаяся. Ты вот что, Коля, всё только про себя да для себя не думай. Ты о ней подумай. Может, не ты художник-то, а она художник-то. Может, в том и удачливость твоя, что она есть. Ты меня извини, я поучать сроду не любил. Это я не тебя, это я себя по лицу стегаю.
Старик снова двинулся вперёд, медленно, трудно поворачивая своё тело к дверям, ещё более согнувшись, как-то разом, вот прямо на глазах, одряхлев, поникнув.
— Погодите, Дмитрий Иванович, постойте! — кинулся к нему Николай Андреевич. — Вам трудно сейчас идти. Посидите, отдохните немного.
— Нет, пойду. Если что надо, сейчас прямо спрашивай. Не тяни, спрашивай. Ну, спрашивай! — Старику удалось выпрямиться, и он смотрел теперь прямо и в упор на Николая Андреевича.
Николай Андреевич отвёл глаза, смутясь чего-то.
Стоя рядом в дверях, они долго молчали. Николай Андреевич слышал трудное, с присвистами, дыхание старика, слышал вползавшие один за другим в окно звуки города — то машина, то телега мимо проедет, то кто-то громко заговорит, проходя под окном, засмеётся, закашляется, видно слишком сильно затянувшись папиросой. Бедные звуки, самые обычные, а вот Николаю Андреевичу они сейчас рассказывали столь многое, что он едва поспевал глядеть вслед за ними, глядеть тем внутренним взглядом, когда иной звук рождает перед тобой целую картину, напоминает вдруг что-то большое, широкое, наиважнейшее.
