Кто взял фальшивую ноту? - Абрамян Григорий Владимирович (книги .TXT) 📗
— Слушай! — кричу. — Мне дали оркестровую партию! Целых четыре строчки!
— Ну-у?! — воскликнул Женька. — Самую настоящую партию? Сыграешь?
— Сперва надо разобрать, поучить, а потом — пожалуйста!
Целых три часа я зубрил дома свою партию. Разобравшись во всем как следует, я пошел к Женьке. А того уже не оказалось дома — отправился на урок по специальности.
Я побежал в музыкальную школу. Осторожно заглянул в кабинет Геннадия Максимилиановича и вижу: сидит за роялем Женька и занимается. Самостоятельно.
Я вошел в кабинет:
— Ты один?
— Нет, вокруг толпа.
— Ты чего такой злой?
— Геннадий Максимилианович опять отругал. Я, вместо того чтобы выполнить задание, разобрал три новые пьески. Думал, он похвалит, а он рассердился. Говорит: «Ты плохо усвоил правило для музыкантов номер двадцать пять: „Выбирая вещи для работы, советуйся со старшими: ты этим сбережешь себе много времени“». И велел полчаса играть вот это. — И Женька показал мне какое-то скучное упражнение.
— Жень, а я свою партию выучил.
— Играй.
— Прямо сейчас? А если Геннадий Максимилианович вернется?
— За полчаса ты сто раз успеешь сыграть.
Женька был прав. Я достал из футляра фагот, поставил на пюпитр рояля нотный листок и стал играть.
— Похож на тучку грозовую? — спрашиваю.
Женька пожимает плечами:
— А ну, сыграй еще раз.
Я сыграл.
— Ничего грозового тут нет.
— Есть! — заупрямился я. — Геннадий Максимилианович мне еще осенью говорил о тучке.
— А ну, сыграй еще раз.
Я сыграл несколько раз подряд, чтобы Женька наконец разглядел эту самую тучку.
Но странное дело, чем больше я играл, тем больше убеждался, что ничего грозового в моей партии нет.
— И не сомневайся, Федя. Я эту симфонию, из которой твоя партия, знаю всю наизусть — вдоль и поперек.
— Всю симфонию? Наизусть? Да я четыре строчки учил целых три часа и то не запомнил на память!
— Не веришь? Говорю тебе, что всю знаю — нота в ноту. Я хожу на каждую репетицию оркестра. Вот и запомнил. Хочешь, просвищу?
— А если кто услышит?
— Подумаешь. Сам Геннадий Максимилианович на репетициях свистит. Как дойдет до того места, где должна быть твоя партия, так сразу и начинает свистеть. Пока, говорит, нет фагота, я его буду заменять.
— И в его свисте нет ничего грозового?
— Ни капельки. Свистит себе и улыбается. Шесть раз одно и то же. Я даже запомнил, где должен вступать фагот.
Я растерянно пожал плечами: «А куда же делась моя тучка грозовая?»
Женька сказал, что даст мне знак, когда вступать, и начал свистеть.
Я приготовил фагот и стал ждать. Я слушал, как свистит Женька, и старался не прозевать вступления. Наконец Женька подал мне знак рукой, и я вступил.
Потом я замолк, а он продолжал дирижировать.
Он свистел и дирижировал, а когда не мог достать свистом слишком низких или высоких звуков, то начинал петь, а когда и этого не хватало — разве оркестр свистом да пением заменишь! — Женька начинал мычать и дирижировать всем туловищем.
Вдруг дверь тихонечко приоткрылась, и показался Геннадий Максимилианович.
Женька-то его не видел — он стоял спиной к двери — и поэтому не прекращал свиста. Я хотел подать Женьке знак, но Геннадий Максимилианович погрозил мне пальцем и стал внимательно слушать Женькин свист. А когда очередь дошла до моего фагота, Женька, чтобы не прерывать симфонию, спел на ее мотив такие слова:
— Чего, дурак, зеваешь и смотришь по сторонам. Сейчас тебе вступать!
Я не знал, как мне быть. Но Геннадий Максимилианович кивнул: «Давай, мол, можно».
А Женька все махал руками, приплясывал, притопывал, пел, мычал, свистел, качался.
Наконец мне показалось, что вся эта свистопляска заканчивается, — Женька поднял развернутые ладони к потолку и, постепенно собирая пальцы в кулак, стал немилосердно сотрясать ими.
Я уже обратил внимание на то, что, когда дирижерам пора заканчивать дирижировать, они поднимают руки над головой и трясут ими. Это — самый верный признак, что скоро все будет кончено и можно аплодировать.
Женька на самом деле швырнул кулаки вниз, воскликнув:
— Вот так! — вытер пот со лба и оглянулся.
— Браво, браво! — сказал Геннадий Максимилианович и подошел к Женьке. — Молодец! Только с финалом у тебя не все ладится.
Я воспользовался моментом и, протянув свою партию, спросил:
— Геннадий Максимилианович, скажите: это тучка грозовая или нет?
— По-моему, это листок бумаги. Ты не находишь, Женя?
И Геннадий Максимилианович принялся говорить с Женькой о симфонии. И даже наигрывал отдельные кусочки.
Потом Геннадий Максимилианович сказал мне:
— Придешь на следующую репетицию оркестра — партию ты свою знаешь твердо и вступаешь уверенно.
КТО ВЗЯЛ ФАЛЬШИВУЮ НОТУ?
С тех пор я аккуратно посещал репетиции оркестра.
Женька неизменно присутствовал там. Он сидел в зале и внимательно следил за репетицией.
Меня Геннадий Максимилианович тоже пока держал в зале. Потом усадил в самую середину оркестра. Сначала без фагота, но с заданием ко всему прислушиваться и запоминать. Я чувствовал себя словно на дне кипящего котла, где что-то клокочет и бурлит.
Через некоторое время я привык к звучанию оркестра, стал различать голоса отдельных инструментов и безошибочно знал, где и когда должна прозвучать моя партия. Даже тихо напевал ее себе под нос. Вот тогда Геннадий Максимилианович и разрешил мне играть мои четыре строчки.
Играя, я вдруг понял, что моя партия — вовсе не тучка грозовая, а утренний туман, который стелется рано утром над рекой. И звук фагота это здорово передает. А когда туман рассеивается и проступают первые лучи солнца, играют флейты, а за ними скрипки…
Занятия оркестра стали для меня самыми любимыми. Каждый раз, когда приближалось вступление моего фагота, я радовался, волновался и понимал, что каждое движение, каждая мысль, каждый вздох здесь подчинены одному — музыке.
Геннадий Максимилианович говорил нам, что в оркестре главное — уметь слушать музыку, хорошо чувствовать ансамбль и следить за дирижерской палочкой. И что все время нужно быть как бы частицей той музыки, которая звучит. И если у тебя длительная пауза, нельзя сидеть сложа руки, отдыхать и думать о постороннем.
Я теперь во многом разбираюсь, хотя чем больше учусь, тем больше набирается у меня вопросов, и я постоянно ищу на них ответ.
А Костя, между прочим, тоже попал в оркестр. Может быть, его и не взяли бы туда в этом учебном году, да контрабасистов в школе было слишком мало. Вот Геннадий Максимилианович и решил попробовать Костю.
Костя очень старался, прямо из кожи вон лез, хотя часто играл невпопад. Из-за него приходилось останавливать репетицию, но Геннадий Максимилианович был терпелив. А когда все мы расходились, он оставлял Костю в зале и занимался с ним отдельно.
Однажды, в самый разгар репетиции, Геннадия Максимилиановича вызвали к телефону. Звонили из какого-то другого города.
Уходя, он положил дирижерскую палочку на пульт и велел нам сидеть на своих местах и не шуметь.
Как только за ним закрылась дверь, Женька вдруг вскочил на сцену и схватил дирижерскую палочку. Он покрутил ее в руках и крикнул нам:
— Приготовились! Играем финал!
Ребята так удивились, что невольно подняли инструменты. Лишь Кузя стукнул кулаком по барабану и крикнул:
— Еще чего! Не буду играть!
«Эх! — подумал я. — Когда еще у Женьки будет возможность дирижировать? Надо помочь!» Я поднялся:
— Геннадий Максимилианович велел, чтобы в его отсутствие дирижировал Женька. Я сам слышал!
— И я! — выкрикнул Петя Люлькин.
— Чего спорить? Факт, Геннадий Максимилианович говорил, и я слышал! — последовал басок Кости.
Многие было заколебались, а Женька, не теряя времени, взмахнул дирижерской палочкой.
Не знаю, может, Женька на самом деле удивительный человек, а может, оркестр некоторое время способен играть без дирижера, только сейчас мы играли не хуже, чем при Геннадии Максимилиановиче, так, во всяком случае, мне показалось.
