Ильза Янда, лет - четырнадцать - Нёстлингер Кристине (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
– Извините, пожалуйста, мне надо доктора Шратта, – сказала я.
– Одну минутку, сейчас соединяю, – сказал бухгалтер Майер, и опять кто-то снял трубку, а потом послышался гудок. Я набрала номер редакции еще раз, и телефонистка опять пообещала соединить меня с доктором Шраттом, но тут же добавила: – Доктор Шратт сейчас говорит по телефону. Вы будете ждать?
Я ждала пять минут. Потом услышала короткие гудки. Как раз в ту минуту, когда я снова стала набирать номер 56-56-16, муж фрау Прихода крикнул из кухни:
– Да кто же это так долго говорит по телефону? У нас все-таки не телефон-автомат!
Я испуганно положила трубку и, поблагодарив за разрешение позвонить, скользнула через переднюю к двери. Хозяин квартиры все еще ворчал на кухне, когда я закрывала за собой дверь.
Я медленно спустилась по лестнице.
Я снова села на подоконник и стала глядеть на наш двор, на дождь, на веревку, на которой висели большие мокрые подштанники и несколько фартуков. Это были бабушкины фартуки, а подштанники – дедушкины! Дедушка, наверно, последний человек на земле, который все еще носит кальсоны с тесемочками. Он ни за что не соглашается надеть какие-нибудь другие. Тесемочки он несколько раз обматывает вокруг ноги и завязывает бантиком. И тут меня осенило, что ведь кальсоны и фартуки еще не висели на веревке, когда я стучала в дверь. Я побежала в подвал. Бабушка стирала в домовой прачечной. Прачечная была полна пара, и бабушка в резиновом фартуке мешала падкой белье в котле. Прачечная в доме у бабушки – совсем старомодная. Вместо стиральной машины там печь, ее топят дровами, а над огнем висит железный котел, в нем кипит белье. А еще в этой прачечной стоят две деревянные лохани, корыто и огромная стиральная доска.
Бабушка поглядела на меня с испугом и спросила:
– Эрика, что случилось? Почему ты здесь? А школа? Что-нибудь случилось?
Я села на деревянную скамеечку возле печки. Тут было хорошо – тепло. Я рассказала бабушке все, что знала, – и про хозяина трактира, и про его брата, и про красный «БМВ», и про шариковую ручку, и про Ильзину подпись.
Сперва бабушка вообще ничего не поняла.
– Как так? Значит, она в Италии с этим Али-бабой?!
А еще она спросила:
– И все это тебе рассказал хозяин трактира?
Я объяснила ей еще раз. Очень медленно и очень подробно. Бабушка стала тереть пальцем переносицу. Потом она сказала:
– Так.
И больше ничего. Я думала, она все еще никак не поймет, и опять начала все сначала, но она перебила меня:
– Я поняла. Теперь я все поняла.
И она снова стала мешать палкой белье. Потом она вздохнула, отбросила со лба седую прядь, выбившуюся из-под платка, вздохнула еще раз и опять стала мешать белье.
– Бабушка! – крикнула я. – Теперь, когда я узнала, как...
Бабушка положила деревянную мешалку поперек котла.
– А что ты теперь узнала? – спросила она.
И прежде, чем я успела ответить, она вновь заговорила:
– Не так-то уж много нового ты узнала! То, что она уехала за границу с каким-то мужчиной на его машине, и так было ясно как дважды два.
– Ты мне поможешь? – спросила я.
– В чем?
– Вернуть ее домой!
Бабушка стала снова тереть свой нос.
– Она и сама вернется.
– Нет, – сказала я.
– Брату хозяина, если он такой, как ты рассказала, – а уж он-то такой, ведь порядочный парень так не поступит, – ну так вот, ему ее долго не выдержать. Это ему наскучит. Да и домой, так и так, возвращаться надо. И тогда ей тоже придется вернуться.
– Бабушка, пожалуйста, сделай что-нибудь! – взмолилась я. – Сделай, чтобы она прямо сейчас вернулась!
– Что же я могу сделать?
– Пойди к трактирщику, поговори с ним, скажи ему, пусть устроит, чтоб его брат с Ильзой вернулись обратно!
– Глупости, – сказала бабушка, – глупости! Какое ему до этого дело! Это его вообще не касается! Идти надо в полицию, потому что твоя сестра несовершеннолетняя, и это называется растление малолетней, ты понимаешь?
Я хотела, чтобы бабушка вместе со мной пошла в полицию. Но и в полицию бабушка идти отказалась.
– Я сейчас не могу уйти, – сказала она, – белье кипит, мне надо его полоскать, а то после обеда прачечную займет Хабермайерша.
Я сказала бабушке, что это просто безобразие – какая-то Хабермайерша, какое-то белье для нее важнее, чем Ильза. Бабушка вздохнула, потерла нос и покачала головой, а потом сказала, что дело тут не в белье. Просто она не может в это вмешиваться. Она вообще не имеет на это права. Мама запретила ей вмешиваться в наше воспитание, а папа тоже наверняка разозлится, если она, никому ничего не говоря, примет сама какие-то меры. Она не может пойти ни в полицию, ни к хозяину трактира, не поговорив об этом с папой или с мамой.
– Тогда поговори с папой!
– Он у меня больше года не был. И я к нему не пойду! Нет!
Вид у бабушки был очень сердитый.
– Тогда поговори с мамой.
Бабушка рассердилась еще больше.
– Почему именно я должна говорить с твоей матерью? Почему? – Бабушка подняла мешалку и взмахнула ею в воздухе. – Я уже тогда, много лет назад, поклялась никогда больше с ней не разговаривать. Ни разу в жизни!
– Ну, пожалуйста, бабушка, – сказала я. Я готова была разреветься.
– Почему ты сама с ней не поговоришь? Ты ведь можешь рассказать ей все то же самое, что рассказала мне! Ты-то ведь ни в чем не виновата!
– Я не могу говорить с мамой, – тут я заплакала.
– А почему ты не можешь?
Я продолжала всхлипывать, и плечи у меня сами вздрагивали.
– Не знаю почему, но из этого ничего не выходит. И потом, она на меня сейчас очень сердится за то, что я пошла в кино. И вообще с ней должен поговорить кто-нибудь, кто может ей это все объяснить.
– Что объяснить?
– Почему Ильза уехала. И что Ильза вовсе еще не плохая, и пусть ее не отправляют в приют. Ей надо все объяснить, а я не могу этого сделать!
– Я тоже не могу, – сказала бабушка.
– Нет, ты можешь.
Бабушка положила мешалку в корыто, накрыла котел крышкой и отворила поддувало внизу печки.
– Чтобы сама догорела, – сказала она. А потом сказала: – Ну ладно, пошли!
– Куда пошли? – спросила я. – К папе?
Я спросила это с опаской – по правде сказать, мне совсем не хотелось идти к папе. Во-первых, вообще не хотелось, во-вторых, с тех пор как он был у нас дома и вел себя так по-идиотски, я больше его не видала, а в-третьих, он не любит Ильзу, вернее, не настолько любит, чтобы ей помочь. Ну, по-настоящему помочь. Я, может, и порядочная дура, но столько-то про папу и я усвоила. Он, конечно, тут же помчится в полицию и устроит там жуткий скандал, изображая любящего, возмущенного, несчастного отца. Вот и все, что он сделает. И то лишь затем, чтобы выставить маму очень плохой. Но ведь этого нельзя говорить бабушке. Папа ведь ее сын. Она и сама, правда, без конца его ругает, но, если кто другой начинает его бранить, она просто звереет и бросается его защищать.
Только оказалось, что беспокоилась я напрасно. Бабушка сказала:
– Нет, мы не к папе пойдем. Для таких вещей он вообще не годится. – Она сняла резиновый фартук, скинула деревянные сабо, обула полуботинки. – Мы пойдем к твоей матери. – Бабушка развязала платок. – Но обещать я тебе ничего не могу. Если она закатит истерику, я тут же уйду. – Бабушка сняла пальто с крючка на двери. – А скорее всего, она устроит истерику – и мне придется уйти. – Бабушка надела пальто. – Я делаю это только для того, чтобы ты не думала, что ваша бабушка не хочет вам помочь.
Мы вышли из прачечной. Бабушка заперла дверь, сунула ключ в карман.
– Я не хочу возвращаться в квартиру, – сказала она, когда мы поднимались по лестнице из подвала. Она кивнула в сторону своей двери: – Он сегодня опять какой-то смурной. Если он меня увидит, а потом я опять исчезну, он совсем запутается. А когда он запутается, с ним вообще никакого сладу нет.
Я напряженно думала, что бы мне сказать бабушке. Я заметила, что, когда она говорит про дедушку, голос у нее всегда такой печальный. Но ничего утешительного не пришло мне в голову.
