В просторном мире - Никулин Михаил Андреевич (электронные книги без регистрации txt) 📗
— Шо вы мене голову начиняете: «Колхоз посылае, война… урожай». Вы кажить другое: Верка — жинка мэни? Я ей чоловик или тэля?
Другой голое, со старческой хриповатостью, спокойно, но громко отвечал:
— Шо Верка мэни унучка, — це дуже добрэ помню… А чоловик ты ей или тэля, спытай саму. Скоро заявытся!
Замедляя шаг, Гаврик было уже навострил уши, чтобы послушать интересный разговор. Иван Никитич, встретив его, взял ведро и догадливо заметил:
— Нечего уши развешивать. Мы с тобой холостые, а тут семейная неурядица. Иди к Михаиле, да за коровами построже доглядывайте. Затем и приставлены.
Миши и Никиты у пруда не было. Гаврик направился к пригорку, где стоял уже разнузданный, стреноженный конь. Подпруги седла были отпущены. Конь, державший голову книзу, вдруг вскинул ее, осклабившись на проходившего Гаврика.
— Тикай, Гаврык, хай думае. Шось придумае, — послышался голос Никиты, и Гаврик увидел, что Миша и Никита, сидя на бережку неглубокой суглинистой водомоины, разговаривали, разглядывая книжку, подаренную белобрысой девочкой.
— Гаврик, а Никита знает ее, ту резвую, — и Миша, усмехаясь, потряс над головой книжкой.
— Не шути, — сказал Гаврик, ища места, где бы удобней присесть.
Никита запросто потянул его за полу полушубка:
— Приземляйся коло мэне, а шутковать и не думалы. Катьку Нечепуренко знаю, як репану…
— Гаврик, ты верь: он сразу угадал ее… Потом уж мы вот это прочитали…
Миша подал Гаврику развернутую книгу, на титульном листе которой было написано: «Ольшанская школа, 5-й класс. Е. Нечепуренко».
— Здорово, — сказал Гаврик.
— Не дуже. Завтра она як почне экзаменувать мэне! Ох, и жарко будэ.
Никита поскреб в затылке и рассказал, что Катька Нечепуренко — староста класса и будет ругать его за то, что не явился в школу. Виноваты в этом были домашние обстоятельства: Никита на ферме подменял мать, а мать ушла в село собрать в дорогу сестру Верку, уезжавшую сегодня в город на курсы бригадиров.
— На первый раз як-нибудь отговорюсь, а на другой — не пройдэ.
Миша спросил Гаврика:
— К деду сходить не надо?
— Нет. Он и меня прогнал. В хате двое ругаются, а он не хочет, чтоб мы слышали.
Никита нахмурился.
— И слухать там, хлопцы, нечего. Фэдька Гнатенко, чоловик нашей Верки, не хоче, шоб вона ихала на курсы, а цему дилу не бувать: зав каже, шо Фэдька «отстала людына». Жалкую, хлопцы, шо зава немае… Бачьтэ, — Никита сердито посмотрел в сторону флигеля, где у крыльца стояла привязанная лошадь, — с утра кинь горьку думу думае, а Фэдьке не до него, Пишли, хлопцы, шось покажу.
Ребята поднялись на близлежащий округлый холм. Это было самое высокое место в окрестностях фермы. Никита привел сюда ребят не только потому, что отсюда открывался широченный целинный скат и что отсюда можно было видеть большой табун пасущихся маток с жеребятами, но и потому, что именно на этот холм часто взбирался сам заведующий фермой. Теперь его не было, а табунщик Федька Гнатенко, отсталый человек, не думающий даже о своем голодном коне, не мог заменить зава. Никита по праву считал себя ответственным за ферму.
Указав на лошадей, он повеселевшим голосом сказал:
— Уси наши. Було б бильше, так не забувайте, хлопцы, шо тридцать коней на фронт снарядыли.
Никита, стремясь быть в точности похожим на своего зава, с которым он за летние месяцы сумел сдружиться, заговорил медленней:
— Оце, хлопцы, як доведется побачить кавалеристов на рыжих конях с куцыми хвостами такымы, як просяны снопыкы у хаты лаборатории, це вже считайте, шо коны наши. Пишли трохи блыще.
Предложение Никиты было заманчивым. Но до табуна было итти далеко, и они оглянулись. С крыльца им грозил дед Иван Никитич и движением руки пояснял ребятам, что им надо быть ближе к коровам.
— Вам начальник телеграмму дае. До коров, так до коров, Он у вас, хлопцы, горячий, — сказал Никита, направляясь к коровам.
Ребята, не желая обидеть Никиту, несмело защищали деда.
— Дед ничего, — сказал Гаврик.
Миша добавил:
— Это правда, Никита, — он немного горячий, а справедливый.
Никита промолчал, но как только подошел к коровам, так сейчас же нашел повод осудить Ивана Никитича:
— Правильный, а корову попутав?..
Смелой раскачивающейся походкой он сходил и распутал красно-бурую корову.
— Вам бы, хлопцы, заночувать у нас. Вечером коров подоили б… Вечером завхоз заявится. Вин пидскаже, як зробыть, шоб вам далы хоть дви конематки с лошатами, бо у вас ничего немае…
Он посмотрел на ребят и, решив, что они могли обидеться, уже обратился только к Гаврику:
— Гаврык, а Мышка мэни казав про трубу. Ловка штука! До нас бы протянуть…
Никита зажмурил один глаз, другой же глаз его сиял лукавством:
— Ольшанка слухае… Вы мэне про море, я б вам про коней, як их годувать, або ще шо…
Он замолчал и нахмурился. К ребятам от флигеля ехал всадник. Шапка его с низким верхом почти наезжала на нос, а когда он лениво поворачивался в сторону флигеля, ребята видели налитый гневом плоский его затылок, изломанную прядь рыжих волос. В седле он сидел, небрежно развалясь, и всякий раз, когда лошадь тянулась схватить травы, хлестал ее по боку плетью.
Мише глядеть на него было скучно и неприятно, и он искоса посмотрел на Никиту. Никита стоял с надутыми щеками, и все помрачневшее лицо его, казалось, выражало один недоуменный вопрос: «Ну, шо тоби треба?»
Не доезжая двух десятков шагов, всадник остановил лошадь и, глядя ей на уши, сказал:
— Мыкит!
— Шо?
— Нэ шокай!
— Ну, шо?
— И нэ нукай и нэ шокай, а ходь до мэне.
Мише было обидно за Никиту, потому что сидевший на коне разговаривал с ним, как с чучелом. Никита, пошатнувшись, хотел сделать шаг, но его за рукав остановил Гаврик. Мише стало ясно, что Гаврик тоже с ним согласен, и он повелительно прошептал:
— Не ходи!
— Мыкыт, кому кажу? — послышалось с седла.
— Не можно, хлопцы… Зава нэмае, вин старшой, — и Никита, вздохнув, нехотя подошел к всаднику.
Ребята не разобрали, что говорил всадник, не видели его лица, накрытого шапкой, но они ясно услышали его последние наставления Никите:
— Ты мэни с кургану свыстнэшь. Во так свыстнэшь!
Всадник снял шапку и поднял ее над головой, и тут ребята увидели его пухлощекое молодое лицо, потно лоснящийся большой лоб, сливающийся с узкой плешиной на рыжей, преждевременно полысевшей голове, сонные серые глаза с притушенными ленью злыми огоньками. Потом всадник, показав ребятам широкий, плоский затылок, скрылся за курганом.
— Отстала людына? — вспомнив про крикливую ругань во флигеле, спросил Гаврик подошедшего Никиту.
Никита усмехнулся:
— Ну да! А варэныкы любэ! — покачал головой Никита. — Побаче — забудэ и про коней и про собрание. Як варэныкы малэньки — двисти зразу слопае!
Эта цифра произвела на ребят впечатление. Смеясь над прожорством табунщика, они подгоняли коров поближе к пруду, к которому от флигеля шел Иван Никитич, неся в руке ведерко, а подмышкой хлеб и эмалированную чашку.
Миша, удивляясь, говорил:
— Разорение — по военному времени есть по двести вареников!
— В трубу пролетишь, — смеялся Гаврик.
— Вин не сознае, — отмахнулся Никита.
Иван Никитич, расстилая мешок, издалека крикнул:
— Обедайте тут, а я там, с приятелем! — указал он на флигель и пошел ко двору фермы.
На мешке лежали три ложки, нарезанный темный хлеб и стояла чашка.
Никиту недолго, упрашивали сесть за «обеденный стол».
— Ложки — три. Одна будэ обижаться, — пошутил он и уже за обедом рассказал, зачем его подзывал табунщик. Табунщику надо было знать, одна ли Верка приедет на ферму, чтобы отсюда уже отправиться на полустанок. Если одна или только с матерью, то Никита должен выйти на курган и «шапкой свистнуть» табунщику, но если Верку будут провожать подруги, то «шапкой свистеть» не надо.
«Несознательная людына, а знае, шо при сторонних отговаривать стыдно», — заключил Никита.
