Лорс рисует афишу - Мальсагов Ахмет Пшемахович (книга жизни txt) 📗
— Сколько раз я твердил этому молодому гению: рано тебе жечь глаголом сердца людей, — вмешался Цвигун. — Пиши только о положительном, и никогда не будет неприятностей…
— Не жечь глаголом всегда спокойнее, — оборвал его заведующий, — тогда и сам не обожжешься! Эх, Цвигун, Цвигун…
«Конечно, вышибут меня из редакции», — думал Лорс, вертя в руках пластмассовое пресс-папье.
Виктор Андреевич прошелся по комнате, опираясь на палку. Сел рядом с Лорсом. Задумавшись, чертил кружочки и заговорил так, будто размышлял вслух:
— Толстой писал, что талантливый человек — это человек, который, прежде всего, любит. Это касается не только литературы. Не только газетной работы. Это, по-моему, относится к любому делу в жизни. — Не оборачиваясь к Цвигуну, Виктор Андреевич сказал ему через плечо: — Ты любишь то, что пишешь. Верно?
— По Толстому! — приосанился Цвигун.
— А надо еще любить то, о чем пишешь. Тогда и талантливое доброе слово найдешь. И гневное слово скажешь, чтобы помочь людям. Конечно, с умом надо такое слово говорить, со знанием дела, в этом-то редактор совершенно прав. Но скажи, Цвигун, разве имеет право журналист быть безразличным к плохому?!
— Странно… — вскинул руки Цвигун и процедил: — Ошибка у кого-то, а нотацию — мне?! По существу, сегодня ваша «ляпа» в газете, Виктор Андреевич, — ваша. Был бы я на вашем месте, сбегал бы вчера в типографию и лишний раз прочитал материал этого неопытного олуха!
Лорс терпеливо попросил Цвигуна:
— Слушай, опытный олух, хватит тебе. Виноват я сам…
Цвигун вышел, но тотчас сунул голову обратно в дверь и осведомился у Лорса:
— Подлизываешься к заведующему?
Лорс молниеносно швырнул в Цвигуна пресс-папье. Тот успел захлопнуть дверь, но тут же приоткрыл ее и взялся негромко, отчетливо перечислять:
— Вундеркинд-ундервуд! Подхалим. Утиное мясо! Ты меня еще вспомнишь!
Только Лорс шевельнулся, дверь закрылась и из коридора донесся хохот Цвигуна.
— А на вид ты тихоня! — удивленно рассмеялся Виктор Андреевич. — Ингушская кровь все-таки иногда просыпается, а?
— Она во мне никогда не засыпала! Извините, что сорвался при вас. И… прощайте, Виктор Андреевич! — встал Лорс.
Выражение лица у заведующего стало вдруг как у очень рассердившегося человека — точно такое, с каким он пришел от редактора.
— Будешь печататься! И в штате со временем будешь, — он поворошил Лорсу непокорную шевелюру, — если, конечно, не станешь ничем швырять в цвигунов. Вот что: не появляйся-ка в редакции недельку-другую, пока редактор не остынет. А потом…
Эля советует заиметь характер
Лорс бесцельно шагал по шумным улицам города, обдумывая случившееся. Он размышлял над одной странностью. В детстве он, сколько помнит, не слышал упреков в незнании жизни. Ни от покойных родителей, ни от учителей. Но как только он вырос и даже стал непосредственным участником этой самой жизни, упрекают в ее незнании!
Звенели трамваи. Протарахтел над головой вертолет. Разноголосый говор людей стоял над улицей. А у Лорса в ушах был только один звук: смех всей редакции.
Нет, туда он не вернется.
А куда ему теперь вообще не стыдно идти? Вот это интересно — некуда! На стадион? В шахматный клуб? В читалку городской библиотеки или в театр, где может встретиться Эля? Везде, везде его мог ждать насмешливый взгляд.
В городе чуть не полмиллиона людей, а ему, Лорсу, некуда идти. Может быть, и у каждого такое одиночество? Нет, наверное, только у него, потому что всего несколько месяцев, как они с дядей переехали сюда из далекого города, где родился и рос Лорс. И где похоронены его родители… У дяди-то здесь друзей и знакомых много, это его родной город. У Лорса — почти никого.
И не будет никого, думал Лорс, потому что у него отвратительный характер. Не то что у счастливца Цвигуна, который знаком в городе чуть ли не с каждым встречным.
«Что ломать голову над тем, каков этот зануда Цвигун, если не можешь разобраться даже в себе?» — возмущался собой Лорс, хотя ему и доводилось слышать, что это и есть самое трудное на свете: разобраться в себе.
С Цвигуном сорвался так глупо. Даже радоваться не умеет просто, по-человечески. Ведь всю ночь мучился, переживал: напечатают ли в номере его корреспонденцию? Не слетит ли ночью с полосы из-за чьей-нибудь срочной статьи? А прибежал чуть свет в редакцию — начал гнусно кривляться:
«Ключ, дядя Костя, я попечатать пришел», — и отвел взор от кипы газет, белевшей в утреннем сумраке вахтерской.
«А газетку чего же не возьмешь? — спросил вахтер, насмешливо сверкнув единственным глазом из зарослей седой щетины. — Насчет курей-то… большая статейка! Целковых двадцать оттяпаешь гонорару?»
«А-а, вы о моей корреспонденции…» — И Лорс с бьющимся радостно сердцем небрежно сунул газету под мышку.
Лорс вспомнил, как дядя Костя озадаченно почесал ногтем щетину:
«Чудной вы народ — что ты вот, что любые горцы! Другая молодежь — ну, к примеру, Цвигун — тут бы и сплясала, и индюком прошлась. А ваши и на свадьбе, и на похоронах бровью не поведут».
При чем тут горцы! Дядя Костя прав: горцы сдержанны в выражении чувств. Однако нормальный горец и обнял бы дядю Костю, и одарил на радостях.
Шагая по весеннему солнцепеку мимо какого-то унылого, побеленного известкой строительного забора, Лорс скосил глаза и следил за своей тенью. Он и мимо магазинной витрины не мог пройти, чтобы не покоситься незаметно на свой силуэт. Ему все казалось, что фигура у него толста и недостаточно втянут живот. Наверное, из-за мнительности ему так кажется.
Скошенные вбок глаза уже начало ломить от боли, но забор скоро кончился. Начались магазины. Лорс остановился перед витриной ювелирного магазина и сделал вид, что рассматривает драгоценности, покоившиеся на черных бархатных подушечках, а на самом деле разглядывал собственное изображение.
Ну и что? Нормальное изображение. Увы, даже слишком. Обыкновенно сложенный человек. Широкие плечи. Никакого живота. Рост — плохой, чуть выше среднего: метр семьдесят два. У Цвигуна чуть не метр восемьдесят. Хилый, тонконогий, с животиком этот Цвигун. Но высокий. А девушкам всегда это нравится. И лицо у Цвигуна считается красивым — «как у артиста». Лорс попробовал посмотреть на свое лицо, но в такое «зеркало» не разглядишь. Да и не любил он никогда разглядывать свое лицо, особенно после того, как видел за таким глупым занятием Цвигуна. С карманным зеркальцем в руках!
Однажды, сидя в своем «кабинете», Лорс слышал, как под окном щебетала с кем-то кокетливая корректорша: «Вчера у нас в типографии был ваш новенький. Ни-че-во шатен! Румянец нежный, глаза серые. И задумчивые, и насмешливые одновременно. Губы пухленькие. Бойко так и развязно говорит: «Пригнали меня к вам вместо больной подчитчицы гранки подчитывать», а сам краснеет, чуть не в обмороке от застенчивости!»
Бред какой-то… О мужчине — «румянец, губки». Только услышав о подчитывании гранок, Лорс с ужасом догадался: это же о нем. И с треском захлопнул окно.
«Ну, безработный шатен, что вы будете делать в жизни дальше?» — спросил он себя, отворачиваясь от алмазов. И тут увидел, что из ювелирного магазина вышла Эля. Юркнуть за угол он не успел.
— Облюбовываю для тебя вон тот кулон за триста рублей, — пошутил он, лихорадочно думая, видела ли Эля его постыдную корреспонденцию.
— Я только что купила, — Эля вздохнула, — всего за тридцать.
На шее у нее болтался уродливый кусище какого-то ржавого янтаря.
— Бедность наша проклятая! — посочувствовал Лорс.
Он обычно отдавал весь свой гонорар дяде. Вчера дядя всучил ему тридцать рублей и категорически приказал: «Купи себе сорочку и приличные брюки. Я видеть тебя не могу: эта рваная фуфайка, эти штаны из мешковины, да еще с канцелярскими кнопками…»
На тридцатку он должен одеться. А у профессорской дочки кулон «всего за тридцать».
— Ты сегодня колючий, противно с тобой, — ответила Эля. — Но все же пойдем посидим вон там в скверике.
