Робинзоны студеного острова - Вурдов Николай Александрович (бесплатные полные книги .TXT) 📗
— А вдруг зажигалка в дом угодит?
— Ну так лезь на чердак. Зажигалки надо гасить вовремя.
В это время откуда-то со стороны Мхов поднялась и повисла над штабом ракета.
— Сволочи! — выругался военный. — И откуда эти иуды берутся?
Я ничего не понимал.
— Немецкие шпионы это, — пояснил майор, — наводят самолеты на цель. В прошлый раз наши задержали одного.
Мне стало не по себе: в нашем городе — немецкие шпионы?! Они прячутся где-то рядом с нами и творят свои подлые дела. Трудно было даже поверить в это.
Немецкие самолеты рассеяли по городу зажигательные бомбы. Со всех сторон стали появляться багровые отсветы пожаров. То и дело проносились пожарные машины, пробегали группы военных.
Я забрался на чердак своего дома. Там вовсю гулял холодный сквозной ветер. У слухового окна стояла Аня Джерихова, она была дежурной.
— Ой что делается! Что делается! — ломала пальцы Аня.
В чердачное окно были видны зарева.
Совсем близко от нас загорелся большой дом работников газеты «Правда Севера», туда быстро подъехала пожарная машина, подбежала группа солдат.
— Смотри! Дом стариков Васильевых загорается, — схватила меня за рукав Аня. — Они же в бомбоубежище. Все сгорит у стариков! Беги, Коля, помоги затушить, пока не поздно.
Я быстро скатился по чердачной лестнице. Вместе со мной к маленькому одноэтажному домику подбежал Саша Дуркин, молодой верткий паренек, слесарь из трамвайного парка.
— У них нет водопровода! — крикнул он мне. — Надо найти ведра.
Дверь в доме была открыта. Мы вбежали в сени, из сеней — в комнату. В переднем углу маленькой чистенькой комнаты мирно светила лампадка перед образами святых, икон было много. Около дверей на маленькой скамейке стояло два полных ведра с водой, мы схватили их и выскочили на улицу.
К чердачному окну была прислонена старенькая приставная лестница без нескольких поперечин. Рядом стояла железная бочка с водой.
— Подавай! — крикнул Саша, с трудом поднимаясь по лестнице.
Он выбил локтем окно. Оттуда полыхнуло огнем и дымом так, что Саша, отшатнувшись, чуть не упал с лестницы. Изловчившись, он все же выплеснул воду в окно и бросил ведро вниз.
— Подавай.
Я зачерпнул из бочки и, обливая себя, поднял тяжелое ведро.
Саша плескал и плескал, но все было бесполезно: пожар разгорался. Вот уже языки огня заплясали над крышей. Мокрые, усталые, мы стояли, не зная, что предпринять.
Вдруг откуда-то набежала небольшая группа солдат.
— Ломайте забор! Не давайте огню перекинуться на соседние дома, — громко и властно командовал бравый усатый военный с четырьмя треугольниками в петлицах. «Старшина», — определил я.
— А вы чего стоите? — вдруг обратился он к нам. — Помогите спасать вещи, пока еще можно.
Мы с Сашей, вобрав головы в плечи, вбежали в дом, стали выбрасывать висевшие на вешалке у дверей пальто, фуфайки, огромный овчинный тулуп. Два солдата пихали в окно перину, подушки, ящики из комода.
— Всё, шабаш! Вылезайте! — гаркнул с улицы старшина.
Вся крыша уже была охвачена огнем, с жадным треском пожирал он сухое дерево. Солдаты пожарными топорами дружно и сноровисто ломали забор.
До ближайшей водопроводной колонки около сотни метров. Но старшина заставил меня с Сашей и еще двух солдат носить воду, обливать стены дровяника соседнего дома. Огонь мог перекинуться на него.
Вымокшие, вспотевшие от беготни, мы таскали и таскали воду, а рядом, уже полностью охваченный огнем, пылал дом стариков Васильевых.
Занятые делом, мы не обращали внимания на доносившееся сверху гудение чужих самолетов, на цокающие по крышам осколки зенитных снарядов. Не помню, долго ли это длилось: все смешалось в голове.
Когда объявили отбой, на месте дома стояла одна русская печь с невысокой трубой.
— Не пришлось старикам дожить свое в родном гнезде, — качал головой Саша. — Поселят их теперь куда-нибудь в коммунальную кухню: примусы шумят, керосинки коптят, бабы ругаются — невеселая житуха.
— Да, веселого тут мало, — согласился я и вдруг заметил, что у Саши сзади дымится фуфайка.
— Да ведь ты горишь, Саша!
— О, черт! То-то, чувствую, спину припекать стало.
Он скинул ватник и стал топтать его ногами….
Остаток ночи я крутился на своей перине, безуспешно стараясь уснуть: перед глазами снова и снова возникало пламя пожара, скрещивались лучи прожекторов, в ушах стоял гул пальбы, слышался ненавистный шум моторов фашистских самолетов…
И потом, много лет спустя, я видел во сне картины этой тревожной ночи, просыпался и слышал частый стук своего сердца.
На другой день я пошел в школу, в свой 8-й класс. Оказалось, что мы с Борей Меньшиковым пропустили всего два дня занятий: весь сентябрь ребята работали в колхозе, помогали копать картофель.
У всех только и разговоров было, что о воздушном налете.
— Я две зажигалки потушил, — хвалился Володя Воинов, — правда, они во дворе на землю упали. Я их песком, песком… Кидаю лопату за лопатой, а зажигалки все еще огнем фыркают.
— Сашу Чеснокова мать за уши в убежище тащила. Он не идет, упирается, а она его волокёт…
— Хорошо, что на этот раз фашист фугасок не кидал.
Прозвенел звонок. Мы с Борей сели за свободную парту на «Камчатке» — постоянное и любимое наше место. В класс вошла учительница математики Елизавета Николаевна, как всегда аккуратная, строгая, подтянутая. Все еще не успокоившиеся ребята перешептывались, ерзали на месте.
Учительница постучала по кафедре линейкой:
— Ребята! Я понимаю вас. Вы не выспались, переволновались, но урок есть урок… Фашисты рассчитывают запутать нас, нарушить работу в тылу, а мы им покажем, что нас не запугаешь. Вот прошла бомбежка, а у нас все на своих местах: рабочие у станков, школьники за партами. Каждый делает свое дело. Дело школьников — учеба.
И сразу же сухим официальным голосом спросила:
— Дежурный, кто отсутствует в классе?
— В классе отсутствуют Ваня Романов и Слава Пчелинцев, — вскочила с места Аня Корнилова. — У них дом сгорел, Елизавета Николаевна. Они сегодня переезжают, — тихо добавила она.
Учительница помолчала. Лицо ее изменилось, потеряло постоянное выражение строгости, казалось, она вот-вот заплачет. Но, пересилив себя, Елизавета Николаевна глухо сказала:
— Продолжаем урок.
(Позже мы узнали, что она сама — погорелец, ютится у какой-то старушки, дальней родственницы).
И урок продолжался, обычный, похожий на все другие…
Только неделю отучился я в школе.
В привычной школьной обстановке, среди одноклассников я чувствовал себя отлично, но стоило прийти домой, в пустую комнату, и сразу становилось невыносимо тоскливо. Я чувствовал себя одиноким, заброшенным. Как мне не хватало материнской ласки и заботы!
Сестры приходили с работы поздно, кипятили чайник и ужинали ломтиком хлеба с солью.
— Много больных приходится обойти за вечер, — рассказывала Мария. — Кругом темно — светомаскировка. В подъездах, на лестничных площадках шагаешь, как слепая, вытянув перед собой руки. Страшновато: все кажется, что в темноте кто-то притаился, поджидает тебя. На днях оступилась и загромыхала с половины лестницы. Еле поднялась. Хорошо, что еще стетоскоп не сломался… Работают люди на износ, себя не жалеют, а питаются — сами, знаете как, вот и болеют от истощения. Для них лучшее лекарство — хорошее питание, а где возьмешь теперь это лекарство?.. Была я как-то у старика Заборского, Ивана Степановича. Шестьдесят три года ему. Давно уж на пенсии — сердечник. Так нет же, снова пошел работать на свою «Красную кузницу». Жена плачет: «Пожалей ты себя, Ваня! На кого ты стал похож — чистый скелет». — «Замолчи! — кричит. — А Петька с Борькой, сыновья наши, жалеют себя на фронте? Должен я фронту помогать? Я же токарь высшего разряда, а в цехе у нас теперь, считай, одни ремесленники. А умру, так не дома, не на печке, а у станка, на своем заводе…»
Жить в Архангельске было голодно. Четырехсот граммов хлеба и скудного — раз в день — обеда в столовой мне явно не хватало.
