Петька - Книжник Генрих Соломонович (книги онлайн полностью txt) 📗
Дом у Нинки был поменьше, чем у него, пониже и постарше. Двор тоже был меньше, но зато весь зарос деревьями, кустами и травой, а на кустах было уже довольно много ягод.
— Ты зачем в лес ходишь, у вас и так много ягод? — спросил Петька, оглядываясь по сторонам.
— Не поспели ещё.
— Какие-нибудь поспели. Давай попробуем?
— Бабка не велит. Она раннюю ягоду к поездам на станцию носит, продаёт.
— Так ведь бабка не заметит.
— Заметит.
— Ну и что будет?
— Ничего. Ворчать будет, что родитель бросил, а она кормить должна.
— Как это бросил?!
— У меня мамка померла. Я ещё маленькая была. Мы тогда в городе жили. Папка меня сюда привёз, а потом опять женился.
— Как же ты живёшь без папы и мамы?
— Так и живу. Папка часто приезжает. Или меня в город забирает, чтобы я у них жила. Только я не хочу.
— Почему?
— Там тётя Светлана, папкина жена, всё учит меня, как себя вести: «За столом не сопи, рот вытирай салфеткой, над тарелкой не наклоняйся. Разговаривай культурно, свои деревенские словечки забудь… Это платье тебе очень идёт, не возражай, пожалуйста, тебе надо развивать вкус…»
Петька даже глазами захлопал, так изменилась вдруг Нинка: губы подобрались, глаза сузились, взгляд застыл поверх Петькиной головы, голос стал медленным и размеренным… ну прямо не Нинка, а какая-то скрипучая тётка, хоть молодая, но нудная.
— Это что, вторая отцова жена?
— Ага. Она директор городской школы. Её все боятся.
— И отец боится?
— Не-а. Когда он дома — хорошо. Тётя Светлана тогда весёлая. Только он мало дома бывает: в командировки ездит. Что-то налаживает или чинит. А с ней одной я жить не стану. Мне и с бабкой хорошо. Она добрая и скучает, когда я у отца, только поворчать любит.
Совсем стыдно стало Петьке, что он обижал Нинку, за которую и заступиться-то некому.
— Давай-ка чего-нибудь, чернику пересыпать, — сказал он, — мне панамка нужна.
Нинка вынесла из дома небольшую жёлтую миску с цыплёнком на дне, и Петька торжественно пересыпал туда ягоды, придерживая поля панамы, чтобы не уронить ни одной. Глядя на бегущие из панамы ягоды, Петька подумал, что было бы неплохо, если бы Нинка поделилась с ним. Но он с детства хорошо помнил, что подарки назад не забирают, а черника была подарком. Петька смотрел на сине-фиолетовую груду ягод в жёлтой мисочке и удивлялся, что ещё недавно, в лесу, он смотреть на них не мог. Нинка унесла миску в дом, и Петька почувствовал облегчение. Но она вскоре вернулась с той же миской в руках. Теперь черника была густо полита сметаной и посыпана сахаром, а сверху лежала ложка. Петька глотнул слюну и отвернулся.
Нинка за спиной громко ела, и Петька как будто видел каждое её движение. Вот она зачерпнула ложкой. Вот пихает её в рот. Миску, конечно, держит под подбородком, чтобы с ложки падало обратно в миску, а не на землю. Жуёт — носом сопит. Проглотила. Опять сопит. Ложку облизывает. Опять ложкой по миске скребёт… Петька не выдержал и обернулся. Нинка жевала и глядела в пространство. Щёки и даже нос у Нинки были измазаны фиолетовой сметаной, глаза затуманились, а на лице было такое задумчивое выражение, что Петька даже развеселился.
— Я тебе ещё наберу, — пообещал он.
Нинка очнулась, перевела взгляд на Петьку и перестала жевать. Потом поглядела в миску, подумала и, вздохнув, протянула её Петьке.
— На. Хочешь? — сказала она.
«Спасибо. Не надо», — хотел сказать Петька, но не смог и взял миску.
Это было действительно здорово, но мало — всего два раза зачерпнуть ложкой. Ну, ещё выскрести миску. Петька решил, что в следующий раз он ни одной ягоды в лесу не съест, а всю чернику принесёт домой, попросит у тётки сметаны и сахару и устроит себе пир. Он облизал ложку, положил её в миску и отдал миску Нинке.
— Ну, я пойду, — сказал он, надевая панаму. — Тётка с дядькой скоро придут, обедать будем. Пока.
И он пошёл к калитке.
— Ой, помру! — услышал он вдруг за спиной. — Посмотри-ка на свою шляпочку!
Петька сорвал с головы панаму. Она была в жалком состоянии: фиолетовые пятна проступали на белой ткани, возле макушки сливаясь в одну громадную кляксу. Носить её в таком виде было невозможно. И хотя особенной любви к панаме Петька не испытывал, вторая вещь, испорченная за один день, расстроила его. А тут ещё Нинка потешается вовсю.
— Весело тебе? Чем я теперь голову накрою? А если солнечный удар?
— Я тебе свой платочек дам. Хочешь? Ты им повяжешься и будешь ходить взад-вперёд. И все будут говорить: «Ах какая девочка толстенькая!»
Нинка говорила всё это, и лицо её неуловимо менялось, всё больше напоминая то, что Петька обычно видел, заглядывая в зеркало. Но в зеркале он нравился себе гораздо больше. Он представил себя в платочке и почувствовал, как глубокое возмущение охватывает всё его существо.
— Платочек! — взревел он. — Я покажу тебе сейчас платочек! Я панамку испортил — тебе чернику нёс. А ты ещё насмехаешься. Зря я на тебе жениться хотел!
Петька спохватился, но было поздно. Нинкины глаза стали расти и темнеть, рот приоткрылся. «Пропал! — промелькнуло у Петьки в голове. — Засмеёт. Всем расскажет. И Борьке расскажет… — Он даже застонал про себя. — Убегу. На Дальний Восток, в какую-нибудь экспедицию… У тётки из погреба колбасу утащу, хлеба захвачу и убегу. Или надаю Нинке по шее, чтобы молчала!»
Нинка моргнула два раза и закрыла рот.
— А почему ты на мне жениться хотел, Петя? — тихо спросила она.
Деваться было некуда, и Петька, глядя в землю, рассказал, как ему совестно, когда она плакала, и как он боялся, что на ней, на заике, никто не женится. Говорил он долго и путано, но Нинка слушала с большим вниманием и интересом, а когда он наконец остановился, вздохнула и сказала:
— Пойдём твою панамку постираем. А тётке скажи, что в болото уронил.
Нинка притащила из дома большой таз, поставила его на крыльцо, сыпанула в него стиральный порошок из синей коробки, такой же как в Петькином доме, в Москве, и налила в таз воды из большой бочки, стоявшей возле крыльца. Кинула в таз панаму и предложила:
— Сам стирать будешь?
— Нет, — отказался Петька, — это девчачье дело.
Почему-то Нинка не стала спорить.
— Ладно, я постираю, — сказала она. — А ты в бочку натаскай воды из колодца. Это мальчишечье дело.
Петька опрокидывал в бочку уже третье ведро, а Нинка всё стирала. Из таза поднималась гора белой пены, свешивалась через край и падала на крыльцо. Время от времени Нинка вытаскивала панаму, выжимала, разглядывала и снова топила в пене.
На четвёртом ведре Петька не выдержал:
— Хватит стирать, уже чистая.
— Посмотри, какие пятна!
— Это ты стирать не умеешь.
— Не уме-е-е-ю? Сам стирай!
После вёдер с водой стирка уже не казалась таким уж девчачьим делом. Солдаты и матросы ведь стирают себе сами и не стесняются. Петька живо поставил ведро и сунул руки в легкую, очень белую пену. Она зашипела и слегка осела, чуть-чуть брызгая в разгорячённое Петькино лицо. Он нащупал под пеной скользкую панаму и стал болтать ею в воде. Пена опять поднялась и стала падать на крыльцо бесшумными хлопьями. Петька потёр панаму, вытащил, отжал, как это делала Нинка. Синие пятна были на месте. И он опять принялся тереть, болтать и рассматривать панаму. Нинка стояла рядом и молча смотрела, как он стирает.
Через некоторое время Петьке стало казаться, что носить воду всё-таки лучше. Покрутил ручку, достал ведро из колодца, поставил на скамеечку возле колодца, перелил в другое ведро, дотащил его до крыльца, залез на него, поставил на край, наклонил, вылил в бочку, посчитал. И в бочке воды заметно прибавилось. А опускать ведро в колодец — просто интересно. Ведро стремительно несётся вниз, а в колодце его отражение также стремительно несётся вверх. Всё ближе, ближе, вот они встречаются… и плюх! Всё исчезло, гремит цепь, ручка ещё два раза поворачивается, вода наливается в ведро, и оно медленно тяжелеет. А здесь трёшь, трёшь — и без толку: пятна как были, так и есть.
