Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна (электронная книга .TXT) 📗
– А ты с ним не церемонься! – посоветовал папа. – Жозька, как все распущенные дети, избалованные богатыми родителями, привык к безнаказанности, но, в сущности, он трус. Дай ему хоть раз отпор – он будет шелковый. И мамаша его такая же трусиха: она самодурка только с подчиненными, зависимыми людьми…
И вот однажды Жозька вбежал в комнату, где я давала урок, голый. Он плясал, вертелся, кривлялся, гримасничал, он был отвратителен!
Тут у меня наконец лопнуло терпение.
– Вон отсюда! – заорала я таким диким голосом, что сама испугалась. Схватив мальчишку за плечи да еще поддавая коленкой, я вытолкала его за дверь.
Маня, которой я в этот день давала урок, смотрела на меня восторженными глазами. Она быстро заперла дверь на ключ – это была разумная предосторожность: Жозька ломился в дверь, орал, визжал, словно его режут. – Ма-ама! Прогони-и-и ее-е-е! Прогони!..
С того дня Жозька на мои уроки не приходит. Только, встречаясь со мной в коридоре, он шипит мне вслед, как гусь, очевидно повторяя слова матери:
– Подумаешь – принцесса! У нас у самих дядя образованный: зубной врач.
Гришу Ярчука Жозька не задирает.
– Боится, – объясняет Гриша. – Понимает, что я сам зубной врач: кому дам в зубы – не обрадуется!
Однажды, увидя меня издали в коридоре, Жозька шипит что-то новое:
– Воображает! А кто она? Ей деньги платят, как нищей!
Это услыхал Гриша. Схватив Жозьку руками, о которых сам Гриша выражается, что они «клешнятые», он говорит, сильно тряхнув мальчишку:
– Да, нам деньги платят. За то, что мы работаем, за то, что мы умеем. А ты, запохаживается, лоботрясом растешь: тебе и в базарный день цена будет грош!
Интересно, что Гриша бывает груб только у Бурдесов.
Последний экспонат в бурдесовском музее-паноптикуме – немецкая бонна, фрейлейн Констанция (ее зовут сокращенно: фрейлейн Конни). Если мадам Бурдес – психопатка, то фрейлейн Конни настоящая сумасшедшая. Она ходит, приплясывая на ходу, как расшалившийся ребенок, все время хихикает, подмаргивает, гримасничает.
Почти каждый день она перехватывает меня в темном коридоре и, прижав к стене, жарко шепчет в лицо:
– Не принимайте меня за банальную бонну! Нет, я принадлежу к высшему берлинскому обществу! Мой прадед был первым приближенным императора Фридриха Великого. Родной мой дядя, брат моей покойной матери, архиепископ Майнцский! Мой жених, мой любимый Манфред, – здесь фрейлейн Конни обычно громко всхлипывает, – адъютант кронпринца!..
Знатность ее рода в бесконечных разветвлениях ее генеалогического древа – любимая тема фрейлейн Конни. Оседлав этого конька, она не может остановиться.
Но есть у нее и другие темы:
– Все мои несчастья – а я несчастна, о, как я несчастна! – начались с серебряного черепа. Да, да! На одной великосветской охоте, в имении нашего друга, графа Ратенау фон Цурлинден, я упала с лошади и повредила голову. Мне сделали операцию: поставили серебряный череп… И вот тут, тут случилось это: мой Манфред приревновал меня к императору Вильгельму! Потому что император Вильгельм… ну, вы меня, конечно, понимаете?.. неравнодушен к женской красоте, к хорошеньким женщинам. О, императрица Августа-Виктория меня ненавидит! Можете мне поверить, она меня ненавидит!..
Когда такой любовно-великосветский бред лопочет жалкое существо, похожее на сморщенную, больную обезьянку, это очень тяжело слушать.
К счастью, меня выручает Гриша. Когда я начинаю уже задыхаться от излияний фрейлейн Конни в темном коридоре, появляется Гриша и говорит мне изысканно-любезно:
– Нам пора идти. Нас ждут.
Таков музей-паноптикум дома Бурдесов. Мадам Софья (она же Зося), Жозька, фрейлейн Конни – это мрачные его экспонаты. Но, кроме них, есть еще те, кого Гриша Ярчук называет «миляги».
Это прежде всего наши ученицы Таня и Маня – добрые, ласковые, несчастные девчонки. Когда на мать «находит» и ее психопатическое состояние обостряется, девочки в ужасе прячутся от нее. Был случай, когда я увела девочек к нам. Они провели у нас целый день: обедали с нами, готовили уроки, читали книжки. Вечером за ними пришла служанка. Девочки уходили от нас неохотно, с сожалением. «У вас – тихо…» – сказала младшая, Маня, и вздохнула.
Другой «миляга» у Бурдесов – отец. Застенчивый, несчастный человек. Обожает своих девочек, болеет за них душой. Увела я тогда девочек по его просьбе. Придя к ним на свой ежедневный урок, я застала его и обеих девочек в подъезде. Сверху доносились раскаты ругани и проклятий, изрыгаемых Софьей Бурдес по адресу мужа и дочерей. В дверях штаба бригады толпились любопытные: писаря, вестовые, прислушивавшиеся к этому, как к эстрадному представлению. Всякий раз, когда Зося проклинала мужа и дочерей особенно хлестко, среди любопытных раздавалось хихиканье, а девочки крепче прижимались к отцу и прятали от стыда лица в складках его шубы. Увидев меня, отец попросил увести девочек к нам. Для этого он и увел их из дому и вместе с ними ждал моего прихода. Он попросил меня взять девочек «на часок-другой», не глядел мне в глаза, стыдясь за жену.
– Вы же знаете наше несчастье… – сказал он.
Папа считает, что с медицинской точки зрения мадам Бурдес не душевнобольная (вот фрейлейн Конни – та, по-видимому, психически ненормальна). Если бы у мадам Бурдес не было ее богатства, если бы она была вынуждена ходить на поденную работу: стирать белье, мыть полы, выносить помои, для того чтобы прокормить своих голодных детей, – она, конечно, не была бы добрее, но на то, чтобы психовать, у нее просто не было бы времени. Но такая, как сейчас, она – зажравшаяся, зажиревшая богатейка, уверенная в том, что за свои деньги она может купить всех и вся, упоенная своей властью над швейцарихой, дворником, служанками, конторщиками, над дочерьми и мужем. Если бы она хоть раз встретила настоящий отпор («Грешный человек, – сказал папа, – я это всегда говорю ее мужу!»), она бы еще, пожалуй, несколько присмирела. А от безнаказанности ее злое самодурство только разрастается. Трудно даже сказать, до чего оно может дойти.
Девочки мягкие, безвольные – в отца. Мать губит их не только тем, что они растут в страхе и побоях, но и впрямую: уча их лености, барству, презрению к людям услужающим. Как-то во время моего урока Таня принесла себе из кухни стакан воды – ей хотелось пить.
– Это еще что за глупости? – заорала на нее мать. – Что, у нас прислуги нет? Прикажи – тебе принесут!
В тот же день, видя, как Маня сама застегивает крючком пуговицы на своих ботинках, мать оборвала и ее:
– Прикажи горничной – она сделает!
Я была в этот день злая и сказала, что мама запрещает нам, детям, пользоваться услугами горничной: мы сами приносим себе воду или чай, сами стелем свои кровати, сами застегиваем пуговицы и так далее.
Мадам Зося посмотрела на меня своими злыми глазами и сказала:
– Что ж… Кто к чему привык! Ваша мамаша, наверное, выросла в бедности. Она и вас приучает.
– У отца моей мамы, – возразила я, – был полон дом прислуги, да еще два денщика и кучер!
– Да? Вот как? – спросила мадам Зося с сомнением.
– Да. Так! – отрезала я. – Мой дедушка был действительный статский советник, значит, полный генерал.
– Еврей – и генерал? Он что же, выкрестился?
– Нет, конечно, нет! Это было при Александре Втором – тогда это случалось…
Если бы мама и папа знали, что я позволила себе нарушить один из строжайших запретов – козырнуть дедушкиным генеральством, – мне бы так попало!.. Но уж очень меня разозлила мадам Зося! А на нее – тупую, злобную мещанку – дедушка-генерал не только произвел сильное впечатление, но и рассердил ее: ей нечем было «крыть» такой козырь.
Доброта, мягкость, безволие девочек – от отца. Зато Жозька такой же пронзительно-злой, как мать. Она чувствует в Жозьке родственные черты. Хотя и бьет его, но обожает. А девочек, по-моему, только бьет и мучает, но не любит. После приступов буйства мать сажает Жозьку к себе на колени и, раскачиваясь вместе с ним из стороны в сторону, причитает нараспев:
