Берестяга - Кобликов Владимир Васильевич (бесплатная библиотека электронных книг TXT) 📗
«Одной мало? Нате вторую!» — мысленно предложил Прохор кому-то и вдруг даже похолодел: из-за дверницы на него смотрели чьи-то глаза.
«Марья! Чего она смотрит?» — Прошку бросило в жар.
Мальчишка был прав: Марьюшка наблюдала за ним из-за дверницы.
«Чай, сглазить хочет», — Прошка судорожно сжал пальцы, которые делали фиги.
А Марьюшка смотрела на Прохора, как на чудо: Берестняков, пусть хоть и внук Игната, но Берестняков, пришел к ней в дом! «По закону-то Проша моим внуком должен был быть-то», — подумала старая.
Наконец она вышла к Прохору. Опустила глаза и сказала:
— Не знаю, как и благодарить дедушку…
— А никак, — ответил Прошка, взял сумку и выскочил из хаты.
По улице шел быстро, не оглядываясь. Ему казалось, что за ним кто-то крадется. Совсем около дома Прошка не выдержал и побежал опрометью.
— Отнес? — спросил дед Игнат.
— Отнес.
— Запыхался-то. Волки, что ли, за тобой гнались?
Прошка, не таясь, рассказал деду про свой страх, как фигами спасался, как на него Марья из-за дверницы смотрела. В другой раз, пожалуй, не стал бы откровенничать. А тут темнота помогла. В темноте правду говорить легче.
— Дурень ты, дурень… А еще охотник. Негоже, Прохор, — укорил дед, — мужику из берестняковского рода бабьим байкам веровать!.. Нет на свете ни колдунов, ни чертов, ни домовых. Я вон-от жизнь каку прожил, а ни одного черта не встретил. А ужо по лесам-ти, по дремучим, поблукал я. А байки про всякую там нечисту силу попридумали человеки из-за невежества. Сам, поди, про то знаешь?
— Знаю.
— Пошто тогда фигой от доброй ягодинки оборонялся?
— Бабушка говорила, что Марьюшка Кутянина — ворожея-чернодушица.
— А ты ужо и поверил? Сам, Прохор, учись, без наветов и подсказок людей распознавать, всамделишнюю доброту от накраски отличать. Человеческая душа что заузлок. Нелегко ее распутлять, а, чай, надо. По теперешнему лихогодью рано, Проша, вам мужиками стать придется. А мужик-ат тот хорош, какой умом пригож и на все свой взгляд имет.
Никогда еще дед Игнат не разговаривал так с Прошкой. Было лестно, что дед вдруг заговорил, как с ровней, и в то же время стало боязно вдруг так рано становиться мужиком: будто дедовские слова превратились в тяжелый груз, какой дед, проводив сыновей, целиком принял на свои плечи, а сейчас часть его передал внуку.
Темнота в берестняковском доме пахла старыми кирпичами и свежим хлебом, который пекла сегодня бабка Груня, а дед Игнат почему-то слышал, как шумят на лесных пригорках ручьи, чувствовал теплое дыхание талой земли, запахи лесной сырости и зацветшей медуницы…
Прошка проснулся рано. Пробуждение было продолжением обманного и желанного сновидения. Привиделся же Прохору летний вечер на покосе. Откопнились. Дед Игнат запряг кусачего пегого мерина и все торопил ехать. А отец ушел прятать косы и долго не возвращался. Тогда Прошка побежал к отцу и позвал его:
— Пошли, папка, дед уже запряг.
— Пошли, — согласился отец и погладил Прошку по голове. — Смотри, какой ты большой-то стал. Скоро с меня будешь.
Прошка загордился, а самому хотелось прижаться к отцовской руке.
Сели на телегу, поехали лесной дорогой к деревне. Лошадью правил Прошка. Лошадь не слушалась. Дед ворчал, а отец смеялся. Домой приехали затемно. Бабушка Груня стала собирать ужин…
И тут Прошка проснулся. Под впечатлением сна ему пригрезилось, что никакой войны нет, что за столом уже сидят, дед, бабушка, дядья и что сейчас его позовет отец, как всегда звал, шутливо и ласково: «Вставай, Прошка! Ждет тебя большая ложка». Прошка почему-то верил, что услышит эти слова.
— Вставай, — позвала бабка Груня, — картошка стынет.
Прошка натянул на голову одеяло, уткнулся в подушку.
Встал он, когда бабушка зачем-то вышла на улицу. Долго умывался под висячим рукомойником, в котором вода всегда отдавала старым железом… Вернулась бабушка. Она сердито приговаривала:
— Я тебе покажу, шкода, я тя похолю!
По злобному шипению Прошка догадался, что бабушка держит за холку своего любимца огненно-рыжего кота Левонтия. Бабка Груня прошла в чулан, где хранила харчи. Прошка на цыпочках подкрался к двери. Бабка тыкала своего любимца носом в разлитую сметану и одновременно била кота прутом. Удары были гулкие, словно ударяли по животу лошадь после водопоя. Кот надсадно шипел и угрожающе орал: «Мря-я-я-у-у-у! Мря-я-я-я-я-у-у-у-у!».
— Вот те сметанка! Вот те сметанка!
«Так его! Так!» — мысленно подзадорил бабку Груню Прошка.
Он ненавидел бабкиного прихлебателя, которого она кормила лучшими кусками. Деда держала впроголодь, а «рыжей шкуре» каждый день шмат мяса отхватывала.
Экзекуция кончилась. Левонтий пулей вылетел из чулана, исчез под печкой и долго еще там остервенело негодовал: «Мря-я-у-у-у! Мря-я-я-у-у-у!»
«Ужо надо ему морду медом вымазать», — подумал Прошка, вслух же спросил:
— За что лупцевала Левонтия?
— За дело! — зло буркнула бабка Груня и стала дуть на руки, в кровь изодранные котом.
Она подошла к шкафчику-угольнику, где хранилась посуда, из которой никогда почти не ели и не пили, где стояли пузырьки и бутылки и лежали травы пучками. В доме запахло настойкой тополя. И этот запах напомнил Прохору фразу, которую он помнил, сколько помнил самого себя: «От срезов, порезов, от укусов злых…»
Дома Прохору не сиделось. Читать не мог: мысли путались… Дед куда-то ушел. Торчать просто так в душно натопленной хате да слушать, как бабка Груня бубнит что-то себе под нос, противно. И Прохор решил уйти в лес.
Он достал и просмотрел отцовское ружье. Ружье не новое, видавшее виды, но стволы у него отличные. Набил патронташ. На всякий случай взял ломоть хлеба и кусок сала. Оделся, а поверх легкого шубного пиджака накинул свой белый маскировочный халат и сразу стал похожим на разведчика…
За деревней повернул в заячью рощу, где всегда водилось много беляков.
Прохор увидел свежий заячий след, но былого охотничьего азарта не испытал. Глядя на чистый, пахнущий острой свежестью и солнцем снег, вспомнил приезд Самариных. Казалось, что случилось это очень давно, что Самарины всегда жили в Ягодном.
Прохор не видел Таню с того самого дня, как Самарины переехали к Марьюшке. Для Прохора это целая вечность…
Он давно уже выследил беляка, но сейчас был слишком рассеянным. Наконец Берестяга поднял зайца и удачно стал у него на кругу. Глаз у Берестяги был точен, как у индейца.
За первым беляком он подстрелил второго, потом еще и еще, но удача не радовала Прохора. Он возвращался в деревню понурым. И ему даже не хотелось, чтобы кто-нибудь встретился и удивился такой удаче. Четыре зайца. Для взрослого охотника в их местах четыре зайца не так и много. Но для мальчишки!
Возле деревни Прохор снял лыжи и повез их за собою на веревке, как это делали все здешние охотники. Только теперь он почувствовал усталость. Ноги стали тяжелыми, шаги — неторопливыми. И шел Берестяга, как матрос, вразвалочку.
Вот он прошел мимо дома слепого Филатки и только собирался свернуть на главную улицу, как его окликнули:
— Проша! Берестняков!
Прохор нехотя оглянулся и увидел Сашу Лосицкого.
— Обожди!
Берестяга остановился.
— Вот это да! — поразился Александр. — И всех сам подстрелил?
Кто же мне их еще подстрелит? — гася невольно вспыхнувшую гордость, сказал Берестняков.
— Здорово!
— Беляк что. Вот русаков столько не настреляешь. Русака без собаки трудно взять. — Прохор вспомнил, как бабка Груня продала отцовского гончара Баяна, а сказала, что собака убежала. Потом соседи уже рассказывали, что приходил какой-то мужчина и увел Баяна, а бабка Груня даже провожала мужчину до околицы. Дед, узнав правду, стал ругаться с бабушкой, а ей все нипочем. Деду же и досталось за то, что харчи переводил на собаку, какая и брехать-то «по-человечески» не могла. Прохор от этих воспоминаний тяжело вздохнул и помрачнел.
