Берестяга - Кобликов Владимир Васильевич (бесплатная библиотека электронных книг TXT) 📗
Таня ничего не сказала, а прошла мимо, к двери наружу.
Когда дверь закрылась за ними, Прошка сорвался с места, подбежал к старику и закричал, как оглашенный, на весь дом:
— Дедушка!
— Ну, что? Чего орешь?
— Они же насовсем ушли!
— Насовсем.
— Где же они жить-то станут?
— У добрых людей… У Марьюшки, у Кутяниной.
Прошка убежал к себе за печку, бросился ничком на кровать и заревел, как бабы ревут, в голос. А потом, когда затих, то лежал долго в полудреме. И не спал вроде, а сны видел — туманные, лихорадочные.
За печкой тихо, душно. Прошке мнится, что печка раскалилась докрасна. Он дотронулся до кирпичной стенки осторожно, словно до утюга. Печка — чуть теплая. Чудно. Прошка стал водить по старым гладким кирпичам. Задумался.
Дверь скрипнула. Коротко пропела. Опять скрипнула. Смолкла. Послышались тяжелые редкие шаги. «Бабушкины», — узнал Прошка. И тут же навстречу шагам рванулся крик деда Игната:
— Пришла мироедка! Пришла толстопуза! Ну, радуйся, радуйся, выжила людей хороших. Обожди, ужора, ужо отольются те их слезы… обожди! — Дед закашлял и упал…
— А-а-а-а! — заголосила бабка Груня. — Помер!
Дед Игнат не умер, но долго после того дня хворал. Лежал он на кровати за печкой, а Прошка перекочевал на лежанку. Спать Прошка стал чутко. Стоит деду пошевелиться, Берестяга тут же проснется, прислушается, а потом обязательно спросит:
— Дед, спишь?
— Сплю, сплю, Проша.
Прошка мгновенно снова засыпал.
…Вторую неделю Прошка сидел дома и не ходил в школу.
Дед начал поправляться. Он уговаривал внука не сидеть возле него, прогонял в школу. А Прохор знай твердит:
— Обожду чуток: с тобой мне надо побыть.
— А что те со мной быть? И сам побуду. Ступай, ступай, неслух, в школу, — незло ругался старик.
— Обожду, — упрямо говорил Прохор, и дед знал, что никакими посулами, никакими угрозами сейчас в школу его не пошлешь.
Знал, конечно, Игнат, что внук не ходит в школу не из-за него только… Мирской стыд! Невидимый и страшный судья.
К Берестняковым зашла Прошкина классная руководительница Прасковья Егоровна. Прохор увидел ее в окошко и спрятался в чулане.
Учительница несколько раз постучала в дверь.
— Проша, открой: стучит кто-то, — сказал дед.
Внук не отозвался.
— Прошка! Смолой ухи залепило? А?
Наконец Прасковья Егоровна вошла в избу.
— Ходи сюда, — позвал старик. — Кто там?
Прасковья Егоровна назвалась. Дед Игнат смутился. Прошка не видел этого. Он только слышал, как дед вдруг соврал учительнице:
— Внука в школу я не пускаю, нельзя мне без него ни секунды. Ты его, милая, не исключай. Он самолично по книжкам учится.
— Надо все же Прохору ходить в школу. Аграфена Наумовна разве не может приглядеть за вами, когда Прохор в школе?
Дедушка прикинулся глуховатым.
— Сердце у меня все болит. Так болит, — прошептал старик.
— Извините меня. Не стала бы тревожить вас, да целый год у мальчика может пропасть. Негоже так.
— Негоже, — подтвердил старик.
Когда Прасковья Егоровна собралась уходить, дед Берестяга сухо спросил:
— Скажи, будь люба, как там поживает Наталья Александровна с наследницей?
Прошка дышать перестал.
— Как вам сказать… Живут. Живут, как все мы, приезжие. Хозяйка у нее добрая, но… — учительница чего-то не досказала.
— Жить-то можно по-всякому, — допытывался старик.
— Не надо об этом, — сухо сказала Прасковья Егоровна… — Таня заболела. И парта их теперь пустая… Пойду я. До свиданья.
Прохор выбрался из чулана, где пахло кислым тестом и подгоревшими шкварками.
— Дед.
— Чего тебе? — сердито спросил Игнат.
— А им, чай, и поесть нечего?
— Какая ужо там у них еда, — старик махнул рукой.
— Медку бы им горлачик да сметанки. — Прошка выжидающе посмотрел на деда.
— Известно, медку бы да сметанки, — согласился дед. — Да, чай, под семью замками все схоронено у нее. — Дед теперь никак не называл свою жену.
— Если позволишь, все достану. Думаешь, это коты сметану-то воровали?
Прошка угнулся, ожидая взбучки за признание, а дед вдруг дружески толкнул его в бок и впервые за долгое время засмеялся.
Спать в деревне ложились рано. С керосином трудно. И потом, только во сне люди забывали войну, горе, нужду, усталость. Сон — сладкий избавитель. Но не всем спалось. По ночам неслышно плакали матери, жены. Вели долгие, откровенные беседы с темнотою старики. Для некоторых каждая ночь была пыткой. Такие ждали рассвета, чтобы забыться в изнурительной деревенской работе. Этим людям уже некого было ждать с войны…
Бабка Груня спала хорошо. Она верила: бог защитит на войне всех пятерых ее сыновей. Старуха рано ужинала одна в своем чулане, где стряпала, и уходила спать в горенку. Бабка Груня любила прохладу и чистый воздух.
— Зря керосин не пали, — уходя спать, приказала и в этот раз она Прошке.
— Ладно, — буркнул он.
В дверях старуха остановилась и спросила:
— Чего учительша приходила? А?
Прошка хотел пугнуть бабку штрафом: вроде бы, будут брать штраф за то, что он в школу не ходит. Но, подумав, пошел на хитрость.
— Какая учительша? — И сделал вид, будто ничего не знает о приходе Прасковьи Егоровны. Даже испугался для пущей важности: — Без меня, видать, приходила. На горку бегал, у деда спроси.
Но у мужа бабка Груня ничего спрашивать не стала. Заворчала и ушла спать в горенку.
Прохор быстро собрал поужинать. Но есть не хотелось ни ему, ни деду.
Бабка Груня пекла огромные заварные хлебы. Муки у Берестняковых хватало. Хлебы выходили высокие, круглые, с толстой глянцевитой горбушкой. Начатой ковриги Прошка не нашел. Тогда он отрезал добрую половину непочатой ковриги и шепнул деду:
— Я и хлеба ломотик захвачу. Ладно?
— Шныроватый малый! Хлеб — первая еда. Идешь?
— Иду.
— Задами прошмыгни. Хлеб в сумку положи.
Берестняков вышел на огород. Тайным лазом выбрался с огорода и ходко пошел задами к Марьиной усадьбе… Взмок. Возле Марьюшкиного дома остановился поостынуть. Воздух был острый, щекотал ноздри. Пахло снегом и почему-то свежей осиновой корой.
Прохор решительно шагнул на ступени крыльца… Постучал.
— Кто? — спросила Марьюшка.
У Прошки слова не шли с языка. Сердце колотилось. Глотнул жадно густого воздуха.
— Кто стучит? — недовольно переспросила хозяйка.
— Я. Прохор Сидорович Берестняков, — сказал Прошка, закрыв глаза и поморщился.
— Проша? Берестняков? — удивилась Марьюшка и торопливо загремела железной задвижкой. — Ты что, Проша?..
— Дедушка послал. Велел отдать твоим квартирантам. Вот. — Берестняков сунул сумку ей в руки. — Опростай сумку.
— Что это?
— Мед, сметана, картошка, хлеб.
— У них нет денег, Проша. И мне нечем заплатить… Поблагодари дедушку. Где ты? Держи сумку! — глухо сказала Марьюшка.
Прохор захлебнулся словами:
— Денег нам не надо… От нас с дедушкой… Бери… Нельзя не брать… Много у нас добра этого… Бери… — умолял Берестняков, — а то помрет Таня. Кто подарок не берет, тот зло за пазухой носит.
Марьюшка вошла в избу, оставила дверь открытой. Прохор прикрыл дверь и сам остался стоять в сенях, где пахло лежалой соломой и подгнившими бревнами.
Дверь снова отворилась. В сени робко проскочила тусклая полоска света.
— Заходи же, Проша, — зашептала хозяйка.
Прохор вошел в хату, остановился у порога, снял шапку. Тщедушное пламя горящего фитиля было защищено стаканом без дна… Глаза Прохора быстро привыкли к полумраку. В избе пусто, но прибрано. Прохладно… Чулана для стряпни не было. Вместо переборки у печки висела старая занавеска. За занавеской Марьюшка перекладывала продукты. Вздыхала.
Прохор еще никогда не был в доме у Марьюшки. В Ягодном почти все шабры были сродни друг другу. В селе всего несколько фамилий значилось: Берестняковы, Нырковы, Цыбины, Кутянины, Смагины. Было несколько семей с другими фамилиями, но те семьи не коренные ягодновские, а пришлые.