Единственная - Ярункова Клара (книги бесплатно полные версии .txt) 📗
Мы все так и замерли, но Бабинская и бровью не повела. Дернула плечом и ничего не сказала.
— Для нашей школы выделено в двенадцатилетке определенное число мест, для лучших учеников, конечно, — Верба заглянула в заявление Бабинской. — Возьми его обратно, и дома еще подумайте. Приемные экзамены довольно-таки трудные. У тебя нет надежды, Элена.
Верба протянула Бабинской заявление, но та не взяла его и отрезала:
— Есть!
— Послушай, — сказала Верба еще мягко, — может быть, пойти тебе еще куда-нибудь? Но в двенадцатилетку — откуда у тебя такая уверенность?
— Оттуда, — надулась Бабинская, — потому что я знаю!
Мамочки, что тут началось!
Верба вскочила, она еле-еле удержалась, чтоб не закричать.
— Знаешь что, девочка, хоть отец твой и работает в министерстве образования, тебе в двенадцатилетке не место! И как бы твой отец ни стал тебя проталкивать, я — слышишь?! — я не допущу, чтобы по твоей милости в этот список не попала, скажем, Ольга Поломцева, у которой одни пятерки!
Ох, я так и оцепенела, хотя ясно было, что моя фамилия подвернулась чисто случайно. И не успела я прийти в себя, как Верба схватила заявление Бабинской, разорвала его на мелкие кусочки и выбросила в корзину! Она у нас такая: когда справедливо рассердится, ничего не боится, даже министерства. Потом она вышла в коридор. Бабинская ухмыльнулась ей вслед и сказала:
— Хоть ты на части разорвись, я все равно туда попаду.
Вот нахалка!
У всех нас, кто подал заявления в двенадцатилетку, испортилось настроение.
— Перестань болтать чепуху! — осадил Бабинскую Иван Штрба. Ему-то легко говорить, сам поступает в техникум.
Верба вернулась и с искусственным спокойствием сказала:
— Продолжаем, ребята.
Стали продолжать. Я писала черточки. В двенадцатилетку от нас идут двадцать четыре человека, но я уверена, что нас будет двадцать пять.
Потом Верба должна была продать нам билеты в оперу. Бедняжка. В оперу! Когда всем интереснее смотреть кабаре по телику или какой-нибудь фильм с изюминкой! У некоторых из нас уже есть паспорта, и мы ходим на все, которые «до шестнадцати лет». В оперу никто не желал. Отчасти, правда, потому, что дома не спросились.
— Нечего говорить, культурная молодежь! — рассердилась Верба. — Что ж, тогда подойдем с другого конца. Кто из вас единственный ребенок в семье — встать! Вам — билеты по девять крон.
После нас семикроновые билеты пошли тем, у кого есть один брат или одна сестра. Тем, в чьей семье три ребенка, она раздала билеты по пять и по три кроны. Тут уж она была не так строга, потому что билетов было меньше, чем учеников. Ну и придумала же! Первоклассная получилась заваруха. Верба в два счета раздала билеты и сказала:
— Ну вот, на сегодня кассу закрываем. Деньги принесете завтра или после каникул. Пропади она пропадом, такая работа!
Во какая мировая!
А по дороге домой Бабинская начала нас травить: а вдруг ее примут, а нас нет?
— Да что вы, девчонки, дуры, что ли? — сказал Иван Еве и мне уже на лестнице нашего дома. — Да скорее мир вверх тормашками перевернется, а «Слован» вылетит из хоккейной лиги! Нет, до этого мы еще не дошли!
Звучит-то складно, но почему же она тогда так уверена? Из нас, например, никто не уверен, что его примут.
Серьезное дело!
Ни о чем другом мы говорить не могли до самой субботы, когда нам выдали табели. У меня опять самые-самые. Антония пересилила себя и поставила-таки мне пятерку. У Евы четыре четверки. Зато Иван! Сплошь пятерки — и тройка по пению! У него ломается голос, а он нарочно валяет дурака. Дворжака он спел, как тирольские песни, с горловыми переливами. И на экзамене твердил, что один вытянет моравские песни на два голоса. Учителка рассердилась, а он взял да и запел — то высоким, то низким голосом, чтоб нас распотешить. Вот и заслужил тройку по пению, но он не расстраивается, — отметки по пению в заявление не входят, а он говорит, когда будет собирать машины, нарочно будет один петь моравские песни в два голоса. Дурак! Ничего у него тогда не получится, потому что он будет взрослым!
В тот же самый день была и вечеринка. Зал для нас арендовали недалеко от школы, в Доме пенсионеров. Только не кафе, где старушки вяжут, а старички играют в карты за чашкой кофе, — другое помещение, в полуподвале. Там не было ничего, и мы наработались, как лошади, пока перетаскали из школы столы со стульями. Потом мы, девчата, делали бутерброды, как нас учили на уроках домоводства. Получилось чудесно, только немножко не хватило ботвы от петрушки для украшения да чего-нибудь красненького — редисочки, например. Мальчишки вертелись около нас, таскали кружочки колбасы, а мы отгоняли их ложками в горчице. Потом Бучинец принес магнитофон, всех повыгонял, а помещение запер. Мы пошли домой переодеться.
Бабушке смотреть было противно, как я надеваю силоновые чулки и новые туфли на каблуках.
— Молчу, молчу, — подстрекала она отца, — но, если она заболеет, я за ней ухаживать не буду.
Не будет! А сама даже ночью приходит чаем меня поить, знаем мы ее! Потом она стала нашептывать маме, что у красного платья совсем открыто горло (!), пусть заставит меня надеть шарф вместо золотой цепочки с древнегреческим медальоном. Как раз! Цепочку я купила за собственные накопленные денежки. Вместе с медальончиком стоила восемнадцать крон. И она у меня покрасивее, чем у той потаскушки в телике! Потом бабушка прицепилась к моей прическе, и ей удалось натравить на меня отца.
— Слушай, Оля, — оглядел он меня, — ну-ка убери этот пучок, а то подумают, я тебя замуж собираюсь отдавать. Выглядишь на все восемнадцать.
Подбегаю к зеркалу — факт! Я и не надеялась, что у меня так выйдет! Отец шел за мной. Чтобы отвлечь его от прически, я сказала:
— По-моему, папа, замужество — мое дело. Не бойся, я выйду сама, тебе хлопотать не придется!
Отец смутился, но засмеялся. А мне надоело слушать: «Запишу тебя на немецкий. И в школу плавания. Отведу тебя подстричься». Или: «Не хочу выдать тебя замуж!» Словно я малое дитя и у меня нет своего разума.
В конце концов завелись бесконечные споры о том, когда мне вернуться. Бабушка настаивала на восьми часах. Еще чего! В шесть начнется, а в восемь чтобы я летела домой?
— Уйду как все! — сказала я и на всякий случай попросила маму, чтобы никто не ходил за мной позорить меня.
— Ох, барышня, совсем ты нам отставку даешь! — отец покачал головой и ушел.
Когда я уходила (без ботов!), то заглянула в комнату и крикнула:
— Пока, папочка!
Пусть видит, что я не забыла детства.
— Веселись хорошенько, Оленька, — сказал он вежливо. Но не стал провожать меня. Курил как турок.
Бедняжка. Он бы тоже с удовольствием пошел на вечеринку, но я не могу его взять с собой. Ничего, успокоится.
Еще в дверях нас с Евой разобрал смех. Все наши мальчишки были в брюках, да не в вельветовых, а в темных, праздничных! Все при галстуках, кое у кого даже «бабочки», узенькие такие, узелком. Кавалеры хоть куда! А держались-то как! Сбившись в углу, они негромко разговаривали и косились на нас, как на чужих. Зато же и мы вырядились! У Кинцелки даже была мамина вышитая сумочка и перчатки! Могла бы и я догадаться. Не про перчатки, про сумочку! Но поскольку я до этого не додумалась, то вместе со всеми потешалась над Кинцелкой. Сначала злила меня эта сумка, а потом прошло. Зато у меня в волосах была красная бархотка, чего мне завидовать!
Стоим мы, подпираем косяки, как вдруг приходит к нам Бучинец и предлагает места на стульях вдоль стен. И обращался он к нам совсем не тем тоном, что на уроках рисования. Больше того, мы чего-то застеснялись, тогда он взял Еву под руку и повел ее через зал. Мы, как овцы, за ними. Бутерброды наши красовались на столе, и не только бутерброды — еще масса бутылок с лимонадом. На другом столе блистал магнитофон. Когда мы сели, Бучинец завел музыку. Господи, вальс!
Мальчишки в углу — ну ухмыляться! Ни один с места не двинулся. Понятно! Вальсу мы их не обучали! Да и кому могло это прийти в голову? Так мы и сидели, и страшно было глупо. А потом стали смеяться и мы. Тогда наши учителя пошептались за своим столом, встали и начали нас приглашать. Учителя — нас, а учителки — ребят. Я совсем обомлела, когда увидела, что достанусь директору! Правда, я сразу опомнилась, встала и сделала реверанс. Неглубокий: голову чуть наклонила и присела. Директор тоже поклонился, обхватил меня — и мы закружились. Я-то все могу танцевать, был бы ритм, это для меня не проблема. А директор был великолепен. Кружил меня то в одну сторону, то в другую, вообще куда хотел. Держал он меня немножко так, как мой дедушка из Кисуц, но выдержка у него! Он, между прочим, вблизи ничего дядька. Это он издали страшный, а вблизи ни чуточки. Я даже пожалела, когда его перехватила Кинцелка в своих перчатках. Сумочка у нее висела на локте и на поворотах шлепала директора по спине. Помрешь!
