Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна (электронная книга .TXT) 📗
И тут дядя Мирон неожиданно спокойно дает совет:
– А для чего телеграф изобретен? Пошлите ей телеграмму.
Все обрадовались неожиданному выходу. Решают телеграфировать немедленно. Красивым круглым почерком мама начинает выводить: «Петербург Гагаринская собственный дом графине Уваровой для Тамары Хованской»…
– Ну, адрес написала. Диктуйте дальше.
– А что там раздумывать! – снова взрывается дядя Мирон. – Пиши так: «Дрянная девчонка! Стыдно! Уморишь деда! Телеграфируй немедленно. Напиши подробное письмо!» Вот и все…
– Нет, – возражает мама, – «дрянная девчонка» – это слишком грубо и резко.
– А я бы, – вступает в спор дедушка, – я бы написал не только «дрянная», но еще и «паршивая»! Человек должен быть человеком, а не свиньей!
– Нет, – говорит папа, – надо написать спокойно, без выкриков. Напиши так: «Дедушка очень обеспокоен твоим молчанием»…
Спор из-за текста телеграммы все разгорается. Мама хочет мягче. Мирон и дедушка – резче. Папа настаивает: телеграмма должна быть деловая, без истерики.
Внезапно раздается телефонный звонок: звонит Леня.
– Шашура, вы сегодня в городе?.. У нас новость: письмо от Тамары.
– Ну что с ней? Как она?
– Да ничего с ней! Никак она! – нетерпеливо отвечает Леня. – Живехонька-здоровехонька!.. Дедушка просит узнать: можно ли нам с ним сейчас прийти? Поговорить…
Конечно, все кричат:
– Да, да! Ждем! Пусть скорее приходят!
Мама достает из буфета любимую Иваном Константиновичем «апекитную» чашку и ставит ее на стол.
– Значит, «на вече»… – задумчиво говорит папа.
– Что там в этом письме? – гадает мама.
Дядя Мирон шумно встает из-за стола:
– Ничего в этом письме нет! Сказал же Леня: «живехонька-здоровехонька»! Просто измучился старик за три недели, хочет посидеть с друзьями… Пойдем, папаша, не надо его стеснять.
Приходят Иван Константинович с Леней.
– Вот что, друзья мои… – начинает Иван Константинович, как всегда, когда он открывает «вече» и собирается произнести речь.
Но тут же он замолкает. Растерянно обводит нас беспомощным взглядом своих добрых медвежьих глаз. Мама приходит ему на помощь:
– Письмо получили, Иван Константинович?
– Получил. Да. От Тамарочки… – отзывается он деревянным голосом. – Вот оно…
И он достает из бокового кармана конверт – уже знакомого нам вида, – узкий, изящный, сиреневого цвета.
Ох, была бы у меня такая почтовая бумага, я бы каждый день письма писала! Вот только одна беда: не только бумаги такой у меня нет, но и письма мне писать решительно некому.
– Сашенька, – просит Иван Константинович, – ты Тамарочкин почерк знаешь? Прочитай вслух…
Но тут вмешивается Леня. Он все время не спускал с Ивана Константиновича тревожного взгляда и теперь берет у него из рук сиреневый конверт:
– Не надо вслух, дедушка! Пусть каждый читает про себя…
Мы так и делаем. Вот оно, письмо Тамары. К нему нужно еще добавить бесчисленные кляксы, ошибки, помарки, какие-то рисуночки, – тогда все будет во всей красе!
«Дорогие дедушка и Леня!
Как вы поживаете? Отчего вы мне не пишете, ай, ай, ай, как нехорошо, вы меня забыли, я пла?чу…
(Здесь нарисована рожица, из глаз ее катятся небольшие блинчики и сбоку приписано: «это мои слезы».)
Я живу чудненько! Просто сказать, роскошно! У тетушки дом в два этажа, четырнадцать комнат. И весь дом занимает одна тетушка! Вы такой квартиры, наверное, никогда и не видали, даже у Нютки Грудцовой такой нет. В моей комнате обои не бумажные, а стены обиты английской материей, называется «чинц». Нютка лопнула бы от зависти, наверное, лопнула бы.
Мы уже переехали в Павловск на дачу, каждый вечер ездим на музыку, там самое лучшее общество. Только, к сожалению, много всяких Дрейфусов! Но кто в платочке или без шляпки, тех даже не впускают в зал. Простонародье слушает музыку из-за мостика. А вчера днем я была просто счастливая, потому что в парке мимо меня проехали великий князь Константин Константинович с сыновьями, и они привстали в стременах, и они отдали мне честь, потому что Павловск принадлежит им, значит, они здесь хозяева, а я, значит, ихняя гостья, и они меня приветствуют, это у них такой обычай. Правда, красиво?
Скоро уезжаем за границу. Я вам оттуда пришлю адрес. Дедушка, миленький, надо все-таки, я думаю, прислать сюда бабушкин трельяж красного дерева. Пусть тетушка видит, что мы у дедушки Хованского жили тоже не как последние какие-нибудь.
Целую вас крепко-крепко. Привет Сингапурке, злому попугайке.
Все мы прочитали письмо Тамары. Сидим, молчим. «Веча» сегодня не получилось – нечего обсуждать, все ясно.
Иван Константинович прощается и идет к двери:
– Ты, Леня, здесь оставайся. Я немного пройдусь – пускай меня ветерком ополоснет…
После его ухода Леня бежит к окну. Смотрит на улицу и удовлетворенно кивает:
– Молодец Шарафут! Ведь он еще ничего не знает, что за письмо, о чем письмо. А вот чувствует, что дедушка огорчился, и – глядите! – идет за ним! Крадко?м идет, чтобы дедушка не заметил…
Глава шестая
Нежданные гости
Вечернее чаепитие на даче – священнодействие!
Оно объединяет не только членов семьи, но и друзей, приехавших или пришедших пешком из города (дачный поселок расположен от города недалеко). В особенности, в такие времена, как сейчас, когда все волнуются из-за всяких неожиданных поворотов в деле Дрейфуса. Крейсер «Сфакс» уже приплыл во Францию, и слушание дела уже началось в суде города Ренна, в Бретани.
Все недоумевают, почему дело слушается не в Париже, а в бретонском захолустье. Все гадают: хуже это для Дрейфуса или лучше? Умные люди считают, что хуже. Это врагам было нужно, чтобы новый процесс слушался не в Париже, где сильны социалисты, где много рабочих, учащейся молодежи, много сторонников Дрейфуса. Бретань – это не только глубокая провинция. Спокон веку Бретань – это сердце контрреволюции, монархических заговоров, зловещее гнездо католических священников. Ничего хорошего тут ждать не приходится.
И в нашем городе – далеко от Франции – честные люди мечутся, стараются узнать что-нибудь помимо скудных газетных телеграмм, хотят встречаться с единомышленниками и друзьями, разговаривать и спорить до сипоты, засиживаясь иногда до поздней ночи за вечерним самоваром.
Мы сидим на балконе: мама, папа, Иван Константинович с Леней, Александр Степанович.
У всех, по-видимому, то сдержанно-сосредоточенное настроение, какое обычно нападает на человека в этот час.
– О чем вы так упорно думаете, Александр Степанович? – спрашивает папа.
– Я? Да как будто ни о чем особенном… – отвечает Александр Степанович, словно стряхивая с себя задумчивость. – У меня почему-то все время вертится в мыслях:
«…сообщите капитану Дрейфусу…»
Все смотрят на Александра Степановича вопросительно. И он поясняет:
– Вы только подумайте: «Сообщите капитану Дрейфусу»! Значит, он снова капитан? Он восстановлен в прежнем чине и звании. Он уже – не шпион! Пять лет он был тягчайший государственный преступник – у него не было ни имени, ни фамилии! Собака и та имеет кличку! А у него был только номер… Понимаете, каково ему было прочитать: «Сообщите капитану Дрейфусу»! Пять лет с ним обращались как с бессловесной скотиной… Пять лет он не смел спросить у кого-либо из тюремщиков… ну хотя бы который час. Даже врач не смел сказать ему ни одного слова! И вот он сразу переходит на крейсер «Сфакс», – и там все, надо полагать, обращаются с ним безусловно вежливо! Ведь хорошо?
– Хорошо! – отзываемся мы с мамой и Леней.
– Нет, вы вдумайтесь поглубже во все это. В телеграмме сказано: «Сообщите капитану Дрейфусу, что он снова имеет право носить военный мундир»… А он помнит день своей гражданской смерти – своего разжалования, – когда его водили, как преступника, перед войсками, а толпа кричала: «Смерть шпиону! Бросьте его в Сену!» И вот ему снова можно надеть такой же мундир, как тот, который тогда изорвали на нем в клочья.
