Совсем не Аполлон - Киери Катарина (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Maladjusted, maladjusted, never to be trusted… [3]

На пороге возник папа. На нем уродливая спортивная шапка.

— Хочешь прокатиться на лыжах?

Раньше мы с папой часто что-нибудь делали вместе. Лет сто назад. Лыжные походы по замерзшей реке или в лесу, с какао и бутербродами в рюкзаке. Маленький мир, только наш и больше ничей. Иногда было здорово. Иногда я ныла, что устала и ноги замерзли. Куда все это делось?

Я сняла наушники и халат. Нашла на дне шкафа старые непромокаемые штаны и пыльную спортивную куртку, под которую умещались два свитера. Лыжи на крыше машины, мы едем к лыжне.

В декабре в лесу немного грустно. Короткий световой день больше напоминает сумерки. В лесу это еще сильнее заметно. И елки будто выше, зимой они кажутся более угрюмыми и одинокими. Птицы куда-то делись. Безмолвно и почти пустынно. И торжественно.

Мы отправились по пятикилометровому маршруту не спеша. С непривычки было трудно войти в ритм. Пару раз я даже чуть не потеряла равновесие, но потом дело пошло лучше.

Папа ехал впереди. Он из тех, кто проходит по пятьсот километров каждую зиму, — и, наверное, ни разу не упал на лыжне с тех самых пор, как впервые встал на лыжи в трехлетнем возрасте. Ради меня он, конечно, шел медленнее обычного, но мне все-таки приходилось стараться изо всех сил, чтобы держать темп. Как приятно просто скользить следом, сосредоточиваясь то на одной, то на другой лыже. Как медитация. Не думать, просто ехать. И шуршание лыж на снегу, и пружинящие палки. Я думала об этих звуках. Они ни на что не похожи, их слышишь только во время лыжной прогулки.

Когда нам оставалось два километра, пошел снег. Внезапный плотный снегопад, от которого слезятся глаза и ничего не разглядишь. Я дала снегопаду обнять себя, погрузилась в него, стала его частью. Я, лыжи и снегопад. И где-то впереди папин силуэт.

Мне еле хватило сил пройти маршрут до конца. На последнем подъеме у меня почти не работали руки и ноги. Папа ждал меня у машины с очищенным апельсином в руках. Я проглотила сочный фрукт, как будто меня не кормили неделю. А потом вспомнила, что с утра только выпила немного чаю.

— Ну что, еще кружок? — засмеялся папа.

Странно, что даже в такой день есть место шутке — пусть и немудреной.

Стекла машины запотели от нашего горячего дыхания и испарений. Вентилятор работал на полную мощность, говорить в таком шуме было невозможно. Хорошо, что папа вытащил меня на лыжню. Не говорить, не думать, дать телу поработать.

Пока мы были в лесу, мама разогрела сауну. К нашему приходу все было готово — раздевайся и заходи.

А потом — подогретая рисовая каша.

11

По воскресеньям газета не приходит. Следовательно, гороскопа на воскресенье не бывает. И хорошо. В воскресенье люди ходят в церковь. Похоже, многие и вправду это делают, но среди моих знакомых таких нет. Насколько мне известно.

Жить в Швеции и быть христианином, ходить в церковь по воскресеньям и ездить в молодежные лагеря для христиан, по-моему, смешно. Слишком уж просто. Вроде как ничего не дает человеку. Другое дело — во времена паломников. Собрать поклажу и отправиться в Иерусалим — это уже говорит о какой-то увлеченности. Или быть правоверным мусульманином, молиться пять раз в день и следовать всем законам Корана.

С другой стороны, сектанты, которые селятся в дремучем лесу, едят и спят по часам, действуют в соответствии с четкими схемами, отказывают себе в праве руководить собственной жизнью, — это тоже слишком просто, только наоборот. Конечно, надо отказаться от собственной жизни, оставить все в прошлом, но что ты получаешь взамен? Жизнь в полной изоляции, где твои собственные мысли, собственная воля не имеют никакого значения. Хотя этим воскресным утром я немного понимала таких людей. Но только немного.

В общем, в церковь я не пошла, мусульманкой не стала, не ушла в дремучие леса. Не говорю уж о паломничестве: после пробежки накануне у меня ужасно болели мышцы, ноги ныли, стоило только подумать о них. Что мне оставалось? Читать Туве Янссон.

Я стала читать «Летнюю книгу». Прочла всю. Восторг нарастал с каждой страницей. Потом сидела с книгой в руках, не сводя глаз с обложки: маленький изящный акварельный рисунок. Островок посреди трепещущего блестящего моря, между небом и водой, на линии горизонта. Я пыталась объяснить самой себе, что вижу в этой акварели.

«Как уверенное прикосновение руки. Как искренний друг. Как мир после освежающего дождя», — вот что я сказала себе. И вдруг поняла, что так можно начать статью. И так обрадовалась этому началу, что мне захотелось писать дальше.

«Тот, у кого нет собственного островка в море и бабушки, умной и чуточку упрямой, должен прочесть „Летнюю книгу“ Туве Янссон. Ее стоит читать хотя бы затем, чтобы познакомиться с блистательным „Трактатом о червяках, разрезанных надвое“, сочиненным девочкой Софией. И если вы соскучились по настоящей буре, эта книга для вас».

Написать продолжение оказалось сложнее. Я сочиняла весь день, весь вечер. Писала и переписывала, писала и переписывала. Было трудно, но здорово. Наконец я почувствовала, что более или менее довольна работой. Сосредоточься на чем-то, отключись от происходящего вокруг — и тебе станет легче.

Но поздно вечером в голове снова завертелись мысли о завтрашнем дне. Когда я думала о Лене, внутри все сжималось, а когда вспоминала об Андерсе Страндберге, сжималось и того сильней.

Была бы у меня умная бабушка, как в книге. Она бы утешила меня и дала совет. Она бы любила просто так, ни за что, ничего не требуя взамен.

Но бабушки у меня нет. Ни бабушки, ни дедушки. Правда, маминого папу я успела повидать — когда он, уже совсем дряхлый, жил в доме престарелых. К тому времени он совсем забыл шведский и говорил только по-фински.

12

— Привет, это Лена. Давай все забудем, я зайду за тобой через пару минут, пойдем в школу вместе.

Прозвучали эти слова в телефонной трубке утром в понедельник? Верный ответ: нет.

Поздоровалась ли она со мной, когда мы встретились у класса? Посмотрела на меня? Села за одну парту? Обедала за одним столиком? Попросила помочь принести тираж школьной газеты из типографии? Нет, нет и еще раз нет.

Она избегала меня и держалась в стороне от остальных. Ни с кем не сидела, ни с кем не говорила. И мне пришлось подыгрывать ей. Все это было странно, как будто понарошку. Как будто снимаешься в фильме.

Режиссер:

— Лена, слушай, у тебя должен быть совершенно пустой взгляд, постарайся. И что бы ты ни делала, не смотри на Лауру, ее для тебя не существует. Пожалуйста, побольше печали. Нет, не так, будто ты сейчас расплачешься, нужно что-то более сдержанное и серьезное. Отлично, держи вот это выражение. Супер.

А ты, Лаура, должна время от времени бросать взгляды на Лену. Нет, не пялиться, не таращиться, а поглядывать искоса. Именно так. Молодец.

Я:

— Слушайте, а о чем вообще фильм?

Режиссер:

— Не думай об этом, просто играй.

Я:

— А если я не хочу?

Режиссер:

— Разве у тебя есть выбор?

Я видела, что кое-кто поглядывает на нас, не понимая, в чем дело. Но никто ничего не говорил. Мне, по крайней мере. И Лене, кажется, тоже. Лииса и Мария пялились в открытую. Им явно нравилось происходящее — есть о чем посплетничать после уроков. Может быть, они собирались привлечь к обсуждению кого-нибудь еще. Хотя это вряд ли, кому это интересно.

Мы с Леной ходили по школе, каждая сама по себе, как две прокаженные. Не хватало только колокольчиков на шее. Хотя никто нас не изгонял — в обычном смысле то есть. Каким-то странным образом мы сами себя изгнали.

Главное — продержаться день. Заглянуть в проверенную контрольную, чтобы убедиться: дело плохо. Пообедать безвкусной рыбой. Я медленно двигалась по коридорам, дольше обычного сидела в туалете, пару раз безо всякого смысла прошлась по библиотеке, предварительно убедившись, что Лены там нет. Видела, как она кладет газеты в фойе. Я не понимала, как ей хватает сил на такие вещи. Но она стояла там, будто в трауре, и выкладывала на стол пачку за пачкой. Когда она ушла, я взяла одну газету и положила в сумку.