На маленьком кусочке Вселенной - Титаренко Евгений Максимович (чтение книг .TXT) 📗
– Хорошо, прикройте окно и сядьте на места, оставьте воробья в покое.
Окно прикрыли. Нарушитель мирно висел на дверной притолоке, наблюдая одним хитрым глазом, как Надежда Филипповна проходит и садится за стол. Но едва она села – вспорхнул, сделал крутой вираж над учительским столом и капнул точно на раскрытый журнал.
Класс прыснул, проглатывая хохот. Девчонки бросились чистить журнал. А Костыль Зубарев, перегнувшись через головы впереди сидящих, с невероятной для него быстротой подсчитал и, шмурыгнув носом, восторженно объявил всем, что двадцать шестого сентября его теперь не спросят и что его соседи по фамилии тоже имеют некоторый шанс…
Воробья изгнали на следующей перемене.
Для Валерки дождь не был в тягость. Валерка любил непогоду. Когда метель, например, или, как сейчас, ливень: сидишь дома, будто отрезанный от всего мира, будто и нет ничего дальше, за пеленой дождя, – сидишь и раздумываешь о всяком…
Кроликов он из летних клеток перетащил в сарай, накормил Шерхана и теперь, сидя на табурете у распахнутой сенной двери, глядел, как бьются и пляшут на крыльце тугие струи. Смотреть на них – все равно что смотреть в огонь: есть в разгуле стихий какое-то внутреннее движение, постоянное и напряженное.
Валерка был неисправимым, законченным мечтателем.
Когда-то, в детстве, мечтал о белых парусниках, о золотом Эльдорадо в джунглях Амазонки… А с годами все чаще думалось о более простом, доступном, как доступен день завтрашний: с бивуаками в тайге, с короткими привалами на горных тропах.
Фотографию дяди Мити мать со стены пока не убрала. Может, просто забывала все время… А на этот раз остановилась возле стола и, глядя в простенок, где рамки, задумалась. Наблюдая за ней через открытую дверь своей комнаты, Ксана невольно насторожилась. Но мать ничего не тронула. Зашла в комнату дочери. Шаги у нее всегда быстрые, нервные. Даже дома. Приподняла обложку одного из альбомов гербария, захлопнула:
– Игрушки всё…
Ксана промолчала. Мать вышла в горницу.
– Что у вас за учительница новая?
Чаще всего они разговаривали именно так – из комнаты в комнату, хотя получалось это и непроизвольно.
– Софья Терентьевна, – ответила Ксана.
– Правильная учительница. – И мать объяснила, почему: – Клавдя Риткина толковала с ней. Городская, а не куражится. Сама подошла. Порядок она, по всему, наведет у вас. А то ж в самом деле: матеря на работе, а школе ни до чего забот нет. И распускаетесь помаленьку. Взрослые стали! – Удивилась: – Взрослые?
– Не знаю…
– Может, и косу обрежешь?
Ксана подумала, между прочим, что Ритка давно обрезала ее. Но ответила вопросом:
– Зачем?
– А затем… – неопределенно проговорила мать и, отшуршав дождевиком у двери, вышла. Должно быть, к Ягодке, в сарай.
Ксана взяла иголку с ниткой, подколола, чтоб не развалился треснутый у стебелька листочек татарника.
Гербарий ее имел особую классификацию: не по семействам и видам, а по годам и месяцам, с пометкой в углу каждой страницы (крохотными буквами в два-три слова): где, какого числа сорван лист, или цветок, или переплетенный в замысловатом узоре кусочек мха. Это давало ей возможность собирать свой гербарий всю жизнь; и уже три года – от того первого дня, когда на проталинах возле оград начинает пробиваться муравка, до того, пока снежные ветры не сорвут с кустов последний, в темно-ржавых пятнах листочек боярышника, – вела она свою щедрую оттенками летопись времен года и год за годом прожитых ею на земле дней, месяцев, лет… Говорят, все повторяется в природе. Может быть. Но листочек клена от прошлогоднего сентября никак не походил на кленовый лист за сентябрь нынешнего года… И напоминал совсем не о том.
Дождь кончился в субботу, перед рассветом. Гонимые какими-то своими ветрами, уплыли за горизонт тучи, и солнечный диск поднялся из-за леса, умытый, яркий, так что сразу показалось, будто осень просто выдумал кто-то: был хороший летний дождь, и взошло большое летнее солнце! Земля вздохнула всеми своими порами, и на влажный запах ее откуда-то из нор, из-под карнизов, из гущи ветвей поспешило на божий свет все живое, что вчера еще словно бы полностью вымерло.
Земля парила весь день.
И утро воскресного дня было таким же промытым, как накануне. Димка спозаранку был весел и суетлив не в меру, так что это не ускользнуло даже от матери. Несколько раз прошелся по улице, проверяя, хорошо ли сохнут обочины…
К лесу подъехал с тяжелыми от грязи колесами. Деревья уже оправились после дождя, но кое-где, в тени, кусты еще роняли на голову холодные капли.
Поляна, как и следовало ожидать, была пуста. Усевшись на камень, Димка стал приводить в порядок свой транспорт.
Ксана явилась примерно через час. Задержалась у края поляны. Димка был в клетчатой рубашке с засученными до локтей рукавами, а она пришла в рыжем свитере.
– Отпустили? – спросил Димка вместо приветствия.
– А мама на работе, – ответила Ксана. И покраснела. Потом засмеялась.
– Садись. – Димка подвинулся на камне, хотя места и так было достаточно.
Ксана деловито сорвала какую-то былинку из-под ног, потом еще одну или две и, не глядя на Димку, подошла, села.
– Я уж тут с утра! – зачем-то приврал Димка.
– Вовсе и не с утра, – глянула на него Ксана. – Я видела, как ты по дороге ехал.
– Ну, не с раннего утра, а с позднего… – не очень удачно вывернулся Димка.
Ксана взяла из-за плеча косу, потеребила ее.
– А Валерка не пришел?
Димка почувствовал себя немножко предателем. В последнее время он думал о Валерке гораздо меньше, чем следовало. Оправдался:
– Не заехал… Мы следующий раз вместе…
Ксана опять засмеялась. Какое-то уж очень смешливое настроение было у нее сегодня. Засмеялась и, покраснев опять, медленно, не поворачивая головы, как это умела только она, покосилась на Димку.
– Хочешь, я дерево свое покажу? И озерцо, где утка жила.
– Конечно! – обрадовался Димка, довольный тем, что разговор принял иное направление.
Они встали.
– А велосипед пускай здесь. Или нет – там, дальше, – сказала Ксана. – Еще дорога будет и тропка, пока к дубу идем.
Через молодой осинник и разнолесье они выбрались к давнишней забытой богом просеке, которую Ксана назвала дорогой. Если здесь и проезжала телега, то не чаще одного-двух раз в год, так что даже колеи поросли травой. Потом была нехоженая тропинка… Потом они снова пробирались через лес… Ксана шла впереди, Димка с велосипедом за ней, и Ксана придерживала для него ветки, чтоб не хлестались. На голове и лице ее блестели капли. Димкины волосы тоже намокли и уже не топорщились.
Дуб стоял у неглубокой, тенистой балки, дно и склоны которой были покрыты многолетним наслоением прелой листвы.
– Видишь, какой старенький?.. – Ксана потрогала рукой шершавую кору дуба.
В какие-то давние времена здесь, наверное, было просторно: только на просторе могло вымахать такое могучее дерево. Но потом быстрые ольха, береза набежали со всех сторон и затенили балку, забросали ее прелой листвой. Понаползли под их укрытие кусты, и дуб-одиночка оказался в тесном, противоестественном для него окружении, таком плотном возле балки, что дно ее никогда не прогревалось солнцем. Старое дерево доживало последние мучительные годы. Оно еще властвовало над окружением, но его нижние, безлистые ветви почернели и многопалыми корявыми лапами простирались над головами Ксаны и Димки, над балкой.
– Слушай… – позвала Ксана.
Димка обошел дерево.
Она легонько ударила по стволу обломком сушняка; звук получился тупой, короткий.
– Кажется, ничего, – объяснила Ксана, – а попробуй другой дуб – совсем не так отзывается…
– Я раньше их никогда не видел… – зачем-то сказал Димка.
– Он скоро погибнет. – Ксана вздохнула.
– Ну что ты! Смотри, какой зеленый еще!
– Это кажется… – Ксана оторвала листок, выросший прямо на стволе. – Положи в карман. Только не помни?.
