Легенда о рыцаре тайги. Юнгу звали Спартак (Историко-приключенческие повести) - Щербак Владимир Александрович
Оправившись от волнений, Хук заметил, что листок тонкой рисовой бумаги, в который была вложена прядь, исписан иероглифами. Изящно начерпанные черной тушью, они, увы, были непостижимы для Фабиана, и он напрасно вглядывался в таинственные знаки, силясь узнать по ним что-либо о судьбе сына. Потрясенный такой необычной весточкой, капитан даже не удивился тому, как письмо попало в дом: и приборку здесь делали, и полицейские толклись…
«Мирослав знает по-китайски, — вспомнил капитан, — может быть, он уже вернулся».
Он поспешил к другу. Вбежав во двор, Фабиан увидел Яновского, запыленного и усталого, слезавшего с коня. Мирослав, так и не придумавший спасительной лжи, вздохнул и приготовился сказать горькую правду, но Хук его опередил, взволнованно воскликнув:
— Похитители прислали письмо! Вот, написано по-китайски! И прядь волос Сергуньки…
— Письмо, говорите? — оживился Яновский, явно обрадованный тем, что неприятный разговор откладывается. — Что ж, это уже кое-что… Пантелей, прими коня!
Мирослав передал поводья подбежавшему конюху, взял протянутый ему листок и, озабоченно сдвинув густые брови, отчего морщинка между ними стала резче, начал читать. Иногда он ненадолго задумывался, припоминая, очевидно, перевод того или иного слова.
— Вот мерзавцы! — потряс Мирослав кулаком, закончив чтение. — Какие негодяи!
— Что такое? — встревожился капитан Хук. — Чего они хотят? Денег?
— Да нет, это я так… Все в порядке. Произошла, как мы и предполагали, ошибка, к вам у них претензий нет. Очень скоро, может быть, даже завтра Сергунька будет дома.
— И это все? Но почему здесь так много написано? — с недоверием спросил Хук.
— Остальное гарнир. Типичные восточные извинения, сожаления… «Наша скорбь велика и глубока, как Янцзы!» И так далее в том же духе.
— Так что же мне делать?
— Ничего. Сидеть дома и ждать сына. Впрочем, вам, наверное, тяжело там оставаться одному… Хотите, ночуйте у нас?
— Нет, пойду к себе. Вдруг Сергунька ночью вернется… — Капитан подумал, говорить ли другу о визите жандармов.
— Ну, а как ваша поездка?
— Увы, дорогой капитан! Дружина наша оказалась далеко не хороброй: местные китайцы и корейцы все-таки очень боятся хунхузов… В общем, отказались выступить с нами против бандитов. Ну да оно теперь вроде и ни к чему: все разрешилось само собой.
Яновский сунул листок в карман.
— Идемте вечерять. Мы, кажется, уже сутки постимся.
— Спасибо, не хочу. Верните мне, пожалуйста, письмо.
— Зачем вам эта — в буквальном смысле — китайская грамота? Ведь вы не знаете языка!
— Ну просто… на память, — пробормотал первое, что пришло в голову, Фабиан, сам не зная, для чего ему понадобилось письмо.
— Что ж, извольте… — Мирослав нехотя вынул письмо, еще раз проглядел столбцы иероглифов, похожих на кусочки укропа, и протянул другу. — Порвите его, дурная это память.
Утром Яновский-старший сообщил домочадцам о своем намерении сходить к Сухореченскому хребту «поохотиться» на бабочек. Татьяна Ивановна удивленно всплеснула руками. Мирослав пояснил:
— Неделю назад я видел там перламутровку пенелопу, но не смог поймать. Авось на сей раз повезет.
— Мирослав! — укоризненно сказала жена. — Ну разве сейчас время ловить бабочек, ведь у Фабиана Фридольфовича такое горе!
— Я сделал все, что от меня зависело. Теперь надо просто ждать. Уверен, что сегодня же они вернут Сергуньку отцу. И хватит об этом… А знаешь ли ты, Таня, что такое перламутровка пенелопа? Нет, ты не знаешь, что такое перламутровка пенелопа! Это редчайшая и красивейшая бабочка; науке она известна только по двум экземплярам, пойманным братьями Доррис на Сучане. Разве допустимо такое, чтобы ее не было в моей коллекции! Да дело даже не в этом… Ее трудно, а стало быть, вдвойне приятно поймать самому. Ощущение ни с чем не сравнимое! Вот послушай, как его описывает Уоллес, — Мирослав взял из шкафа книгу, полистал. — Это когда он поймал орнитоптеру… Вот… «Когда я вынул бабочку из сетки и раздвинул ее величественные крылья, сердце мое забилось, кровь бросилась в голову, я был близок к обмороку. Весь этот день у меня болела голова, так велико было волнение, вызванное этим, для большинства людей обыденным случаем» [48]. А ты говоришь! — торжествующе, но непонятно закончил он, тем более что Татьяна Ивановна ничего не говорила, а молча собирала Мирославу узелок с провизией. Она не могла себе объяснить и внезапное равнодушие мужа к беде друга, и странную его разговорчивость, похожую на то, когда говорят о пустяках, умалчивая о главном… Она не могла понять всего этого, и в душе ее росла тревога. Андрейка же был озабочен другим: похоже, что отец, вопреки обычаю, не собирается брать его с собой.
Яновский тем временем, продолжая расхваливать Пенелопу, быстро собирался: клал в рюкзак все, что сопровождало его в экспедициях: ботанизирку, морилку [49], совок, нож… Потом оделся, нахлобучил шляпу и взял в руку сачок.
— А ружье? — напомнила Татьяна Ивановна.
— Ты же знаешь, я не беру в тайгу ружье. Только в самых крайних случаях.
— Но ведь сейчас именно такой случай! Хунхузы же…
— Они сейчас далеко. Напакостили и отсиживаются где-то в своей норе… Ну, я пошел.
— Я с тобой! — вскочил Андрейка.
— До метеостанции, — уточнил Яновский.
— Ну отец…
— Все! — отрезал Мирослав и, поцеловав жену, направился к двери.
Сразу за штакетником, что огораживал метеорологическую станцию, сооруженную Яновским в прошлом году, начиналась тайга. Здесь Мирослав остановился, положил руку на голову сына и, вороша его черные жесткие волосы, сказал каким-то необычным тоном:
— Ну, смотри тут, сынок… Остаешься за хозяина… Мать береги, она хороший человек.
— Почему ты не хочешь взять меня с собой, ты ведь всегда брал?
— Пойми: здесь ты нужнее. Ведь ты уже мужчина! Ну, прощай.
Мирослав зашагал прочь, дав себе слово не оглядываться. Но перед тем как углубиться в заросли леспедецы на окраине леса, не выдержал и обернулся. «Мужчина» стоял у штакетника с понурой головой и тер глаза кулаками. Подумалось с болью: «Сирота!» — и боль в сердце отозвалась…
Перевалив Сухореченский хребет, Мирослав привычно сориентировался на местности. Вон сопка Чалбан, очень похожая на Голову из «Руслана и Людмилы», а там, на северо-востоке, красиво смотрятся на фоне голубого неба три горные вершины почти идеальной конической формы — Три Сестры. Спустившись в долину реки Кедровой, Мирослав направился вверх по ее течению.
Пологие склоны сопок обочь реки покрыты великолепными девственными лесами из черной пихты, железной березы, тиса остроконечного, диморфанта… Что ни дерево, то реликт! Хорош и подлесок — заманиха, рододендрон, леспедеца… Где-то среди них прячется и женьшень — царь трав. «Какое богатство! — всякий раз думал Яновский. — Сохранить бы внукам!»
В другое время Мирослав непременно продолжил бы свой путь к верховьям Кедровой, добрался бы до самых ее истоков, туда, где в тенистых глухих распадках горных ручьев стоят скалы самых причудливых очертаний, изваянные самой природой: Старик с трубкой, Медведь, Парусник; где в сумрачных каньонообразных долинах можно полюбоваться, как со скальных уступов хрустальными струями стекает ключевая вода, образуя водопады с каменными чашами под ними. В другое время он сходил бы туда обязательно, но сейчас нельзя…
Мирослав остановился и огляделся. Кажется, это то самое место, которое ему нужно: вон одинокая сухая лиственница на скале. Да, это здесь. Он присел на замшелый ноздреватый валун и, отдыхая, ни о чем не думая, машинально, по привычке отмечал зорким глазом энтомолога лёт насекомых вокруг себя. С гудением стояли в воздухе пестрые мухи-сирфиды, беспорядочно суетились бабочки — каменные сатиры и аянские бархатницы, над цветами татарника повисли крупные синие хвостоносцы… А вот… Что это? Боже мой! Никак она, перламутровка пенелопа? Ну конечно! Самочка. Крылья сверху темные, с крупными пятнами, а снизу залитые яркими серебряными полосами.
