Показания Оли Н. - Булычев Кир (книги без сокращений TXT) 📗

– Все равно сгорим, – сказал Ким. – Трезвые, пьяные – все равно. Все глупо.

Тут пришла электричка. Она была почти пустая. Мы сели тесно, чтобы согреться – в электричке было холодно и полутемно. В последние недели электричество экономили, некоторые электрички сняли, на улицах горели лишь редкие фонари, а днем в домах отключали свет.

Огонек возле нашего поселка появился в конце октября. Даже странно, что не раньше. Холмик говорил в классе: «Какая-то дискриминация».

Он предпочитал шутить об Огоньках. Это делали многие, у них защитная реакция. Потому что люди ко всему привыкают. Даже к Огонькам. Никто их уже не считал. Загорался новый – сообщали куда следует, потом приезжала команда, обносила место проволокой, ставила стандартную предупредительную надпись, хотя и без нее никто к Огоньку не подойдет. И уезжала. А вы продолжали жить. Как прежде. Потому что сами по себе Огоньки никому не вредили. Не Огонек ухудшал нашу жизнь, а то, что с ним было связано.

У Кима умерла мать, но ее не привозили хоронить – ороров хоронят при больнице. Ким с отцом ездили туда. Раньше Ким сидел на парте с Селивановым, но когда стало известно, что мать Кима умерла от орора, Селиванов отсел от него. Я подумала тогда, что мне надо совершить поступок и сесть рядом с Кимом. Но я не села. Не хотела, чтобы кто-то подумал, будто я навязываюсь.

В конце октября объявили, что в этом сезоне школу не будут топить и потому с морозами занятия прекращаются. Это было крушением. Наверное, в Москве или в Париже люди больше знают и говорят об Огоньках. А у нас это не так заметно. Конечно, свет на улицах не горит, но у нас он всегда горел плохо. И в магазинах совсем плохо с продуктами, даже с хлебом перебои. Но нас ведь никогда хорошо не снабжали. И дожди идут, и яблоки не созрели. Но картошку все-таки собрали. Люди скупали в магазинах соль и спички. Мать тогда сказала: «Как будто война». Я не поняла, а она пояснила: «В России, когда грозит война, всегда скупают соль и спички». Но войны никакой не было. То есть война продолжалась – на Ближнем Востоке, в Африке, а у нас войны не было. Но когда Сесе пришел в класс и сказал: «Ребята, занятия на неопределенное время отменяются», мы сначала обрадовались – не поняли, что это обозначает. Даша спросила: «А как же я в институт попаду?» Но еще глупее была реакция Карена. Он как закричит: «Да что вы! Если мы в этом году десятый класс не кончим, я в армию загремлю!» Кто-то сказал: давай будем рубить дрова. Сначала раздались голоса в поддержку, но потом Холмик напомнил, что у нас в школе батареи центрального отопления – не ставить же буржуйки в классах, как в революцию. Сесе старался быть спокойным и даже оптимистичным. Он объяснил, что перерыв только до весны. Как потеплеет, уроки возобновятся. Сказал, что мы будем заниматься самостоятельно по программе, которую он даст индивидуально, что можно ходить к нему домой на консультацию. Он так горячо говорил, что мы поняли – школа для нас кончилась.

Ким пошел из школы со мной. По улице мело. Мы прошли мимо нашего Огонька. За последние дни он подрос, стал с футбольный мяч, жар чувствовался уже в десяти шагах, воздух стремился к Огоньку.

Ким дошел до моего подъезда. Наш дом двухэтажный, барачного типа, остался еще с первых пятилеток. Мне было холодно. Ким хотел сказать что-то важное. Поэтому закурил. Потом сказал:

– Оль, выходи за меня замуж.

Это было совсем неумно. Бред какой-то.

– Ты что? – сказала я. – Я об этом совсем не думала.

– Я серьезно говорю, – сказал Ким. – Если ты боишься орора, я тебе даю слово, что нам всем – отцу, братьям и мне – в Москве делали анализ, мы не носители.

– Я не о том.

– А о чем?

– Мне шестнадцать. Недавно исполнилось. Тебе тоже. Я понимаю, если бы тебе было двадцать, ну хотя бы восемнадцать. Люди никогда не женятся в нашем возрасте.

Я, наверное, говорила очень серьезно, как учительница, и он рассмеялся.

– Ты дура, – сказал он. – Люди не женятся, а мы поженимся.

– Ты мне очень нравишься, – сказала я. – Честное слово. Но давай поговорим об этом через два года.

– Через два года будет не с кем говорить, – сказал Ким. – Потому что мы с тобой будем мертвые.

– Не говори глупостей.

– Ты это тоже знаешь. И трусишь. А я тебе говорю – пускай у нас будет счастье.

– Это не счастье, – сказал я. – Это не счастье – делать то, чего мы не хотим.

– Я хочу.

– Ты глупый мальчишка, – сказала я. – Ты струсил.

– Я не струсил. Я лучше тебя все понимаю. Мать умерла при мне.

– При чем тут это?

– Это все вместе, – сказал он. – Земле надоело нас терпеть. Почему ты хочешь подохнуть просто так, даже не взяв, что успеешь?

– Ты думаешь, если плохо, то все можно?

– Завтра об этом догадаются все. И законов больше не будет.

– Пир во время чумы? – спросила я.

– Конечно. Ты подумай. Завтра я спрошу.

– Уходи, – сказала я. – Мне неприятно.

– Законов не будет, – усмехнулся он. – Только сила.

– И где ты этого наслушался? – возмутилась я.

Тогда Ким ушел.

Я смотрела ему вслед – такой обыкновенный мальчишка. Хорошенький, чернявый, на гитаре играет, в авиамодельном кружке занимался. И мне стало очень страшно, потому что он сказал про силу. Может, это был детский страх, а может – женский. Еще вчера у меня было место, где собирались такие же люди, как я, – школа. И был порядок. Школы нет, а Ким в один день стал не мальчиком. Или я не заметила раньше?

Я не пошла домой. Был день, светло. Только холодно.

Я поднялась по Узкой улице, мне захотелось посмотреть на наш поселок сверху. Дверь в церковь была открыта, и перед ней много людей. Внутри пели. Я никогда не видела столько людей у церкви. А внутрь даже не войдешь. Я вдруг подумала: сейчас по всей Земле люди куда-то идут, только не сидеть дома. Одни – в церковь, другие в мечеть, третьи – в райком, потому что хочется найти защитника.

Я вышла на обрыв. Река рано замерзла, и по ней неслась снежная пыль. Ветер был ужасный. Я вдруг посмотрела вверх и подумала: почему все говорят про летающие тарелочки? Вроде бы их видели. Почему они не прилетают? Именно сейчас они должны прилететь и помочь. Надо бы сказать маме про Кима – может, это смешно? Но потом поняла, что мама страшно испугается. Она каждый день приносит с работы разные истории – про самоубийства, про грабежи. На станции я сама видела военные патрули – никогда еще не было военных патрулей на тихой пригородной станции.