Государство страха - Крайтон Майкл (книги регистрация онлайн TXT) 📗
– Именно так. И не надо мне лгать! Ненавижу, когда мне лгут!
– Ладно, – сказал Эванс. – Это правда. Меня послал Дрейк.
Хоффман резко остановился. Похоже, его просто потрясла такая честность.
– Так и знал. И что он велел вам делать?
– Отговорить вас обращаться в полицию.
– Ну что ж, в этом вы преуспели. Ступайте и передайте ему, в полицию я обращаться не буду.
– А у меня сложилось впечатление, что будете.
– О… Это надо же. Впечатление! Вы один из тех, на кого я, оказывается, могу произвести такое впечатление.
– Нет, сэр, дело не в том, но вы…
– Мне плевать, какое я произвожу впечатление! Важна суть. Вы имеете хоть малейшее представление о том, в чем тут суть?
– Боюсь, я просто не понимаю вас, сэр.
– Кем вы работаете?
– Я юрист.
– Как это я сразу не понял. Сегодня все юристы, куда ни плюнь. Вот вам экстраполяция статистического роста профессии: к 2035 году каждый житель Соединенных Штатов будет юристом, в том числе и новорожденные младенцы. Они станут прирожденными юристами. И каково будет жить в таком мире, как вам кажется?
– Профессор, – сказал Эванс, – вы сделали несколько весьма интересных замечаний перед прессой и…
– Интересных? Я обвинял их в полной аморальности, а вы называете это интересным!
– Извините, – пробормотал Эванс, пытаясь перевести разговор в другое русло. – Вы не объяснили, почему так думаете…
– Я ничего не думаю, молодой человек! Я просто знаю! Это и есть конечная цель моих исследований. Знать, а не предполагать или высказывать догадки. Не теоретизировать. Не строить гипотез. Но именно знать на основе неопровержимых научных данных. О, это искусство давно утеряно в научной среде, молодой человек. Хотя не так уж вы и молоды. Кстати, ваше имя?
– Питер Эванс.
– И вы работаете на Дрейка, мистер Эванс?
– Нет. На Джорджа Мортона.
– Но почему же вы сразу не сказали? – воскликнул Хоффман. – Джордж Мортон был великим, по-настоящему великим человеком! Идемте, мистер Эванс, я угощу вас кофе, там и поговорим. Вы знаете, чем я занимаюсь?
– Боюсь, что нет, сэр.
– Я изучаю экологию мысли, – сказал Хоффман. – И то, каким образом она помогла создать государство страха.
САНТА-МОНИКА
Они сидели на скамье, прямо на улице, через дорогу от конференц-зала, где входные двери осаждали все прибывающие толпы людей. Сцена была вполне оживленная, но Хоффман, похоже, игнорировал все, что происходит вокруг. Он говорил возбужденно, захлебываясь словами, отчаянно жестикулируя. Один раз даже задел Эванса по груди рукой, но и этого, похоже, не заметил.
– Десять лет тому назад я начинал с моды и сленга, – говорил он. – Последнее, разумеется, представляет собой не что иное, как моду на язык. И я довольно быстро понял, что идентифицируемых доминант тут не существует. Мода меняется произвольно, и хотя наблюдаются некоторые закономерности – циклы, периодичность и корреляции, – носят они чисто описательный, не объяснительный характер. Вы меня понимаете?
– Ну, в общих чертах, – кивнул Эванс.
– Постепенно я понял, что периодичность и корреляции все же можно считать системой. И существует она как бы сама по себе. Проверил эту гипотезу и счел ее эвристически верной. Существует не только экология естественного мира, всех этих гор, рек, лесов и океанов, что нас окружают, но и экология мира, созданного человеком. Абстрактного мышления, идей, мыслей. Именно это я и принялся изучать.
– Понимаю.
– В современной культуре постоянно наблюдается возникновение, возвышение, а затем падение идей. Какое-то время все искренне верят во что-то, а затем постепенно перестают верить. И вот рано или поздно наступает момент, когда о прежней идее никто и не вспоминает. Их просто забывают, в точности так же, как забывают устаревшие выражения сленга. Идеи словно сами по себе блекнут и…
– Я понимаю, профессор, но почему…
– Почему идеи вдруг впадают в немилость, это вы хотите спросить? – Хоффман словно рассуждал наедине с самим собой. – Ответ очень прост: впадают, и все тут. В моде, как и в экологии мира естественного, рано или поздно начинается процесс распада. Резкий пересмотр установившегося порядка вещей. Молния попадает в дерево, и весь лес сгорает. На гарях появляются новые, совершенно иные виды. Случайные, хаотичные, неожиданные и резкие изменения. Мир показывает нам немало таких примеров, наблюдается это повсеместно, во всех сферах.
– Профессор Хоф…
– Но идеи не только подвержены резким изменениям. Порой они могут всплывать из прошлого и вновь завладевать умами человечества. И некоторые из этих идей продолжают волновать общество еще долгое время после того, как от них отказались ученые. Вот вам прекрасный пример: левое и правое полушария мозга. В 1970 годы эта идея обрела невиданную популярность благодаря работам Сперри из Калифорнийского технологического. Он изучал весьма специфические группы пациентов, подвергшихся операциям на головном мозге. И открытия его относились лишь к таким, ограниченным группам людей. Сам Сперри неоднократно подчеркивал этот факт, отрицал его значимость для более широкого спектра. К началу 1980-х стало ясно, что эта его теория левого и правого полушарий неверна, у здорового человека эти две половинки мозга по отдельности не работают. Но в массовой культуре эта идея не умирала еще лет двадцать. Люди говорили о ней, верили в нее, писали об этом книги, и это через десятилетия после того, как сами ученые отбросили эту идею…
– Да, все это очень интересно, но…
– Вот и в естественной науке в 1960-е годы широкое распространение получила идея о так называемом «балансе природы». И посыл ее был прост: оставьте природу в покое, она сама восстановится, естественным образом. Красивая идея, к тому же весьма живучая. Древние греки верили в это еще три тысячи лет назад. На основе чего, спросите вы? Да не было под ней никакой научной основы. Больно уж симпатичной казалась идея, вот и все. И вот к началу 1990-х ни один из ученых уже не верил в баланс природы. Экологи отвергли эту идею как абсолютно неверную. Не правильную. Чистой воды фантазия, говорили они. Теперь говорят о динамическом дисбалансе, множественных состояниях равновесия. Но они уже понимают, что природа никогда и не была в состоянии равновесия. Никогда не была и не будет. Напротив, баланс в природе всегда нарушен, а это в свою очередь означает…
– Профессор, – сказал Эванс, – мне хотелось бы спросить вас вот о чем…
– Это означает, что человечество, которое принято последнее время называть величайшим разрушителем естественного порядка, на самом деле не заслуживает этих обвинений. Вся среда постоянно меняется, саморазрушается, а затем…
– Но Джордж Мортон…
– Да, да, вас интересует, о чем мы говорили с Джорджем Мортоном. Я как раз к этому и подошел. Мы не отклонились от темы. Вполне естественно, что Мортона страшно интересовали все эти экологические идеи. Особенно идея экологического кризиса.
– И что же вы ему об этом говорили?
– Когда изучаешь средства массой информации, чем, собственно, я и занимаюсь со своими студентами в стремлении обнаружить сдвиги в нормативных концепциях и представлениях, можно делать немало любопытнейших открытий. Мы просмотрели распечатки новых программ ведущих вещателей, таких как «Эн-би-эс», «Эй-би-эс», «Си-би-эс». Мы проанализировали также множество статей в газетах, выходящих в Нью-Йорке, Вашингтоне, Майами, Лос-Анджелесе и Сиэтле. Мы определили частотность некоторых концепций и терминов, используемых средствами массовой информации. И получили просто поразительные результаты. – Тут он вдруг умолк.
– Какие же? – с неподдельным интересом спросил Эванс.
– Осенью 1989-го произошел существенный сдвиг. До этого времени в газетах, на радио и телевидении не слишком часто использовались такие термины, как «кризис», «катастрофа», «катаклизм», «чума», «несчастье». К примеру, за весь 1980 год слово «кризис» использовалось в новостных программах с той же частотой, что и слово «бюджет». Кроме того, до 1989 года в телевизионных репортажах и газетных заголовках редко использовались такие прилагательные, как «ужасный», «беспрецедентный», «чудовищный». А потом все вдруг изменилось.
