Конгрегация. Гексалогия (СИ) - Попова Надежда Александровна "QwRtSgFz" (книги полные версии бесплатно без регистрации .TXT) 📗
– Кажется, ты была права, – едва слышно, чтобы не помешать богослужению, шепнула Лотта, и Адельхайда наклонилась к ней ближе, чтобы расслышать слабый голос. – Наверное, напрасно я сюда пришла. Что?то мне нехорошо. Трясет, будто в лихорадке…
– Что это? – несчастным голосом проронила похожая на вытянутый бочонок дама чуть поодаль, и Адельхайда невольно распрямилась, ощутив уже и сама, как по телу исподволь, едва заметно, расходится мелкая, неприятная дрожь.
– Это не лихорадка, – возразила она, почувствовав, как напряглось плечо напарницы, навалившейся на нее.
Дрожь шла от пола, от ступней, стоящих на отполированных многими подошвами плитах, от скамьи, отдаваясь в костях и мышцах, все нарастая с каждым мгновением и становясь все ощутимей и явственней. Собравшиеся в часовне люди зашептали, переглядываясь, кто?то из женщин попытался вскочить и был усажен силою обратно; голос архиепископа сорвался на миг, на хорах наметилось смятение, и та же дама?бочонок снова тихо, протяжно всхлипнула:
– Что это…
– Это все?таки случилось.
От неожиданности Адельхайда едва не подпрыгнула, когда голос фон Люфтенхаймера прозвучал над самым ухом; юный рыцарь теперь сидел на самом краешке скамьи позади нее, подавшись вперед и наклонившись к ним с Лоттой. На лице королевского приближенного застыло то самое выражение – холодное, каменное, всем видом своим являющее надменное «а я говорил».
Дрожь в теле, в каменном полу, в стенах, повсюду вокруг стала еще сильней, осязаемей; задребезжали цветные витражные стекла, подсвечники, и пламя свечей затрепетало, разбрасывая по часовне тени и алые отсветы. Голоса собравшихся стали громче и почти сравнялись с голосами архиепископа и хора; кое?кто повскакивал с мест, озираясь в испуге, кто?то, напротив, сжался в комок на скамье, слушая доносящийся издалека перекат, похожий на приглушенный звук грома, все нарастая, усиливаясь, становясь отчетливей, и вот уже явственно можно было слышать грохот, подобный звуку каменного обвала.
– Это звук копыт, – чуть слышно проронила Лотта, и фон Люфтенхаймер хмуро заметил, все так же им на ухо:
– Хороши же должны быть копыта.
Витраж слева зазвенел, и несколько стеклышек хрустнули с высоким скрежетом, похожим на скрип песчинок под подошвой, паникадило закачалось, разбрасывая по полу капли воска, и подсвечник подле стены, пошатнувшись, с грохотом повалился на пол. Кто?то из женщин взвизгнул, несколько рыцарей поднялись с мест, озираясь и не зная, что предпринять, кто?то выкрикнул «Господи!»…
– Тихо!
Как ни удивительно, голос одного из инквизиторов перекрыл и грохот, становящийся все ближе и громче, и дребезжание стекол, и людские голоса; хор умолк, и архиепископ застыл на своем месте, растерянно глядя на следователя, вышедшего на середину часовни.
– Тихо! – повторил тот. – Здесь идет богослужение! Вы не в трактире, не в собственной спальне, вы в доме Господнем слушаете слова молитвы! И если все силы Ада внезапно покинут земные глубины и выйдут в наш мир – даже это не повод прерывать службу! Не стыдно вам, благородные дамы, вести себя, словно торговки под дождем? Если искренности наших воззваний достанет на то, чтобы Господь уберег нас, то предайтесь молитве, а не страху. Если этого нам не суждено, то криками и паникой вы ничего не измените, и тогда – тогда тем паче уделите молитве последние минуты своей жизни! Вы христиане или нет?
Под потолком что?то хрустнуло, с паникадила упала вниз свеча, ударившись о плечо следователя, и, отскочив, покатилась по полу. Инквизитор бросил вверх короткий взгляд и отступил чуть в сторону, стряхивая с фельдрока капли еще горячего воска.
– Господа рыцари, – подытожил он требовательно, – угомоните своих женщин. Дамы, успокойтесь, вы пугаете своих детей больше, чем эти твари. Ваше Преосвященство? Продолжайте.
Продолжить архиепископ сумел не сразу, и голоса хористов уже были не такими насыщенными и чистыми, как еще минуту назад, и собравшиеся в часовне люди не умолкли – по?прежнему кто?то что?то бормотал, кто?то всхлипывал, но завязавшееся смятение все?таки не переросло в панику.
Громыхание копыт и в самом деле стало слышимо отчётливо, словно огромные, невероятно огромные кони неслись по тверди над головою; стекла дребезжали, трескаясь в свинцовых рамках, пол под ногами уже не вздрагивал – содрогался, уже и голосов хора и священника стало почти не слышно, а когда сквозь грохот прорвался перекатистый глухой лай, Адельхайда ощутила, как похолодели ладони и спину словно сковало льдом.
Это не было бредом – то, что рассказывали люди в лагере подле ристалища о той ночи, это не было мороком – то, что происходило сейчас, это вершилось на самом деле: легенда темного язычества была здесь, въяве, и если покинуть стены часовни и выйти во двор, если хотя бы выглянуть в окно – то наверняка зримо… Лишь теперь Адельхайда поняла всецело, ощутила каждым нервом, что сейчас, в эти минуты, случиться может всё . Все, что угодно. То, что зовется Дикой Охотой, может пронестись мимо или может гонять над Прагой весь остаток ночи, может (может ли?) унести с собою чьи?то души… и, возможно, души кого?то из собравшихся здесь, может статься – и ее… или – всех, кто в эту ночь пришел в часовню, чтобы молиться об избавлении, или же, напротив, тех, кого здесь нет, кто не смог или не захотел явиться в обитель Защитника человеков… и все закончится вот так – в лапах неведомых тварей, где даже и смерть – понятие неабсолютное и зыбкое… Лишь теперь она взглянула на людские лица вокруг не как на смешавшиеся осколки толпы, а как на лица – лица людей, видя в каждом из этих лиц ужас – запредельный, отчаянный, даже в глазах взрослых мужчин, многие из которых бывали в настоящих битвах, а не только лишь на турнирных полях. Лишь сейчас Адельхайда ощутила, что руку ее сжимает ладонь напарницы, стискивает до боли, и неведомо, откуда в пальцах Лотты вдруг взялось столько силы; та сидела, словно каменная, но не произносила ни звука, и глаза на белом лице смотрели прямо перед собою остановившимся, точно у мертвой, взглядом.
Фон Люфтенхаймер тоже был бледен, как и все, как каждый здесь, но в его лице не было паники и того ужаса, что отражался на лицах прочих людей вокруг, лишь губы были стиснуты плотно до побеления и остро выступили скулы. Лица Рудольфа было не видно отсюда, и самого Императора было почти не разглядеть, и Бог знает, о чем были в эти минуты мысли престолодержца…
И точно так же не сразу до рассудка дошло осознание того, что грохот, вой и лязг более не становятся громче, а затихают – медленно, едва заметно, но все более явно, удаляясь от королевского дворца прочь, уходя, становясь все глуше.
– Он уходит!.. – выкрикнул кто?то из рыцарей, неприятно тонко, словно женщина, и повторил, сорвавшись на хрип и перекрыв голоса и затихающий шум: – Он уходит!
– Господи! – надрывно простонал женский голос с невероятным, неслыханным облегчением, и после мгновенной заминки пение хора взвилось к сводам с новой силой, с какой?то дикой радостью, с надеждой, с восторгом.
– И впрямь уходит, – заметил фон Люфтенхаймер тихо и почти спокойно. – Неужто наши молитвы помогли?
Адельхайда хотела ответить, но не смогла найти нужных мыслей, чтобы сложить их в слова, и горло не смогло издать ни единого звука. Где?то на задворках сознания мысль все же жила, и разум пытался продолжить действовать, как прежде, подсказывая, что ничего еще не известно и всё – малопонятно, что Дикая Охота миновала королевский дворец, но все еще несется над Прагой, и что происходит там, за стенами, над домами горожан и на темных улицах – еще не ведомо никому, и для того, чтобы сделать хоть какие?то выводы, надлежит дождаться, пока ночные гости покинут город, возвратясь туда, откуда явились. Надо выйти на улицы и осмотреть город, надо опросить людей, найти тех, кто что?то видел или слышал, убедиться, что жертв и впрямь нет, или же обнаружить таковые, и когда все кончится, следователи Конгрегации наверняка этим и займутся…
