Голоса в темноте - Френч Никки (книга жизни txt) 📗

Последовала долгая пауза. Я даже решила, что он ушел. Но вдруг послышались какие-то подвывания, и я с ужасом поняла, что это его характерный, с присвистом, смех.

— Что я такого сказала? — спросила я. — Что? — Надо продолжать говорить. Не прерывать общения. Думать, чтобы остаться в живых! Чтобы не чувствовать, потому что я смутно понимала: стоит поддаться эмоциям, и я брошусь с края в черную пропасть.

— Я тебя захватил, — ответил он.

— Вы меня захватили?

— На тебе мешок. Ты не видишь моего лица. Умница. Если я поверю, что ты меня не видела, может быть, я тебя отпущу. — Снова жуткий смешок. — Ты же мечтаешь об этом, когда лежишь здесь одна? Мечтаешь вернуться в мир?

От приступа жалости к себе я чуть не завыла. Но одновременно стала размышлять. Выходит, мы с ним встречались. Он не просто подкрался ко мне сзади в темном переулке и ударил по голове. Неужели я с ним знакома? И если увижу, узнаю в лицо? Определю по голосу, когда он начнет говорить естественно?

— Если вы мне не верите, не имеет значения, что вы мне наобещаете.

Кляп снова забил рот. Меня подняли, опустили вниз и усадили на ведро. Потом подняли обратно и водрузили на уступ. Никакой проволоки. Видимо, он намеревался остаться в помещении. Я ощущала на лице его дыхание, отнюдь не свежее.

— Ты лежишь здесь и пытаешься понять, что к чему. Мне это нравится. Думаешь, если сумеешь заставить меня поверить, что не сможешь меня узнать, я тебя отпущу. Ты ничего не понимаешь. Не видишь сути. Но мне это нравится. — Я слушала скрипучий шепот и старалась вспомнить, не знаком ли мне каким-нибудь образом его голос. — Остальные, они не такие. Взять хотя бы эту Келли. — Он перекатывал имя во рту, словно это была тоффи [1]. — Она постоянно плакала, черт бы ее побрал. Никаких гребаных планов. Один плач. Каким облегчением оказалось ее заткнуть.

«Не реви, Эбби. Не действуй ему на нервы. Не раздражай его».

Мысль пришла ко мне из темноты. Он поддерживает меня в живых. Я была в его комнате два, три или четыре дня. Можно жить без пищи неделями. Но сколько человек способен просуществовать без воды? Если бы меня просто заперли и не ухаживали, я была бы уже мертва. Вода, которую я глотала, была его водой. Еда в моих кишках — его едой. Я жила словно животное на ферме. Я принадлежала ему и ничего не знала о нем. Может быть, в мире, за пределами комнаты, этот человек был тупым, отталкивающим, омерзительным неудачником. Слишком застенчивым, чтобы заговорить с женщиной. Коллеги над ним потешаются. И он так и живет тихоней-чудаком в одиночестве.

Но здесь я всецело в его распоряжении. Он был моим любовником, отцом и богом. Захочет, придет и тихонько удавит. И я всякую секунду бодрствования должна решать головоломку, как с ним обращаться. Понравиться, заставить себя полюбить или остерегаться? Если он хочет сломать женщину перед тем, как ее убить, следует оставаться сильной. Если он ненавидит женщин за враждебное к себе отношение, надо его приласкать. Если он мучил женщин за то, что был отвергнут, тогда я должна... что? Принять его? Каков правильный выбор? Я не знала.

Я не считала секунд без проволоки. Казалось, это не имело значения. Но через какое-то время он вернулся. Я почувствовала его присутствие. Рука на плече заставила меня вздрогнуть. Неужели он проверял, жива я или нет?

Две возможности. Уйти в свои мысли. Желтая бабочка. Прохладная вода, которую можно пить. Я пыталась воссоздать свой мир в голове. Квартиру. Я ходила по комнатам, рассматривала картины на стенах, трогала ковер, называла предметы на полках. Бродила по родительскому дому. Возникали странные провалы памяти. Отцовский сарай в саду, ящики в столе Терри. И тем не менее. Столько всего в моей голове. Такое множество вещей. Но иногда, когда я прогуливалась по воображаемым комнатам, пол исчезал у меня под ногами, и я падала. Игры сознания поддерживали меня в здравом уме, но я знала, что недостаточно сохранить рассудок. Я должна была еще оставаться в живых. Я намеревалась его убить, причинить боль, выпотрошить и размазать. Для этого требовалась только возможность. Но вероятность того, что она представится, была крайне ничтожна.

Я хотела убедить себя, что он никого не убивал по-настоящему. Наверное, лгал, чтобы запугать меня. Но не поверила себе. Он же не ограничивался сквернословием по телефону. Я тут, в его комнате. И ему не требовалось что-то сочинять. Я о нем ничего не знала, однако понимала, что он совершал такое и раньше. Натренировался. Чувствовал себя в своей тарелке. Так что мои шансы казались неважными. Можно сказать, хуже некуда. И любой план не мог претендовать на успех. Более того, он вообще не приходил мне в голову. Нужно было потянуть как можно дольше. Но я не понимала, удается мне это или нет. Меня посещало очередное ужасное чувство, и что-то подсказывало: все идет по его расписанию. А разговоры, мои нелепые планы и фантазии для него всего лишь звук, будто писк комара у уха. Когда захочет, он меня прихлопнет.

— Зачем вам это понадобилось?

— Что?

— Что я вам сделала?

Смех с присвистом. И опять кляп у меня во рту.

Снова подтягивание колен. Но я одолела только шестьдесят. Слабею. Ноги болят, руки ломит.

Почему я? Я пыталась перестать задавать себе этот вопрос. Я видела в газетах и по телевизору фотографии убитых женщин, но не те, где они были мертвыми. Фото были сделаны в тот период, когда женщины еще жили. Наверное, родственники, отбирая снимки на телевидение, давали самые привлекательные. Чаще всего из школьных ежегодников. Изображение было увеличено больше, чем позволял формат. И от этого казалось размытым, а погибшие вызывали жутковатое чувство.

Трудно поверить, что теперь и я — одна из них. Терри наверняка уже нашел фотографию в моих вещах. Не исключено, что ту, идиотскую, которую я сделала в прошлом году на паспорт. У меня на ней такой вид, будто что-то попало мне в глаз и одновременно я ворочу нос от несносной вони. Он передаст ее в полицию. Снимок увеличат, он станет смазанным, и я на несколько дней прославлюсь.

Я пробежалась в памяти по своим невезучим знакомым. Сэди через месяц после Рождества бросил парень, когда та была почти на восьмом месяце беременности. Мэри то выходила из больницы, то ложилась опять — ей приходилось постоянно делать химиотерапию и носить на голове платок. Полин и Лиз выставили из нашей фирмы, когда в позапрошлом году Лоуренс принялся закручивать гайки. Он сообщил им об этом в пятницу вечером, когда все уже ушли. А в понедельник, когда мы снова явились на работу, их уже не было. Даже через шесть месяцев Лиз еще плакала по этому поводу. Но все они счастливее меня. Пройдет несколько дней, и они об этом узнают и на некоторое время по праву станут мини-знаменитостями. С возбуждением, прикрытым легким налетом искреннего сострадания, примутся повторять знакомым и коллегам: «Слышали про эту женщину, Эбби Девероу, о ней напечатано в газетах? Я ведь ее знала. Не могу поверить!» Будут потрясены, но тайно признаются себе: да, у каждой свои проблемы, но они по крайней мере не Эбби Девероу. Слава Богу, молния попала в нее, а не в них. Но я-то Эбби Девероу, и это совсем несправедливо.

Он пришел и накинул проволоку на шею. Я решила считать время. Заранее это спланировала. Но как не сбиться со счета? И у меня появился план. Шестьдесят секунд в минуте, шестьдесят минут в одном часе. Это составляет 3600 секунд. Представлю, что буду подниматься на холм в городе, название которого начинается на букву "А". На этом холме расположены 3600 домов. Я буду идти мимо и считать каждый. Но никак не могла вспомнить город на букву "А". Ах да, Абердин. Я стала забираться на гору в Абердине. Раз, два, три, четыре... А когда поднялась на самую вершину, повторила то же самое в Бристоле. Затем в Кардиффе, затем в Дублине, Истбурне, Фолкстоне. И когда дошла до половины холма в Джиллингеме, он вернулся и снял с моей шеи петлю. Шесть с половиной часов.