Лапник на правую сторону - Костикова Екатерина Юрьевна (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
– Грустная какая история, – посетовала Соня.
– Да чего ж вяселого, коли с лешачихой связался, – прошамкала бабка с соседнего сиденья.
Бабка была сухонькая, в черном платочке, и всю дорогу сидела молча, поджав губы.
– С какой такой лешачихой?! – вскинулась Клава. – Говорю ж: умом он тронулся!
– Известное дело, – пожала плечами бабка. – С лешачихой кто связался, так всепременно и тронется. Они с виду как бабы, собой хороши. Да только не бабы вовсе, а упокойницы. Из которых в лесу заблудились, или, скажем для примера, утопли в речке. От оне лешачихами опосля и живуть. Когда и к мужику прибиться могут. Но ежели у лешачихи ребятенок народится, она его всепременно тут же и раздерет, а сама назад в лес. Такая у ей природа, что сама, значить, померла, и ребятенка раздерет, что б при ей был. Хотя и нелюдь, а все ж таки мамка она ему, вот с собой и бярет. А мужику, какой с ей связался, оно криво выйдет. Само мало тронется, а то и помереть недолго.
Клава тут же принялась ругать бабку, что выжила из ума, сует нос не в свое дело и болтает невесть что. Бабка тоже в долгу не осталась. Пока они переругивались, автобус въехал в Заложное.
Домашнему доктору Аркадия Вольского о том, что меценат и благодетель лежит, переломанный, в богом забытой больнице заштатного городишка, сообщили вчера около полуночи. Борис Николаевич, преуспевающий врач, за пятнадцать лет практики заработавший безупречную репутацию и самую блестящую клиентуру, как раз расхваливал одной очень привлекательной знакомой утиную печенку от шеф-повара ресторана «Галерея». Знакомая все никак не могла на печенку решиться, склонялась то к свежим брюссельским устрицам, то к лобстеру В сущности, Борису Николаевичу было глубоко наплевать, что дама станет кушать. Его живейшим образом волновало, где они будут пить кофе: в баре или все-таки у нее дома. Увы, после телефонного звонка и про даму, и про сложности выбора в стране победившего капитализма пришлось временно забыть. Что ж, кофе Борис Николаевич и один попьет. Из термоса, по дороге в город Заложное Калужской области. Изрядный донжуан и большой ценитель женских прелестей, в первую очередь он был все-таки врач. Так что прости, мон анж, не в этот раз.
…Говорят, как-то в 70-х дорогому Леониду Ильичу, нашему всенародно избранному генсеку, пришла фантазия посетить расположенный неподалеку от Заложного совхоз имени Первого коммунистического интернационала. В связи с этим в совхозе за два дня был проведен газ, водопровод и телефон, отремонтирован коровник и оборудован кинотеатр в клубе. В сельпо завезли сервелат и консервированные персики. Аккурат перед приездом генсека бригада маляров за три часа выкрасила веселенькой голубой краской все как один дома поселян. Неизвестно, какие чувства испытывали во время подготовки к визиту дорогого Леонида Ильича колхозники имени Первого интернационала. Очень возможно, они уверовали в приближающийся конец света, либо, напротив, в окончательное торжество коммунизма, о котором так долго говорили по радио. Но, по всей видимости, персонал и пациенты Заложновской больницы испытали нечто похожее, когда ближе к трем часам ночи одна за одной стали подъезжать разнокалиберные машины, из которых горохом посыпались реквизированные для Вольского медики с чемоданами, охранники с рациями, журналисты с кинокамерами и другие люди неизвестного науке назначения. Вскоре больница напоминала передвижной президентский госпиталь быстрого реагирования.
Спустя два часа все меры первой необходимости были приняты. Соседа Вольского по палате, местного алкоголика Микиту Хромского, перевели в другое крыло. Расставили в коридоре охрану. Вызвонили главврача больницы, милейшего старичка по имени Валентин Васильевич. Провели консилиум, созвонившись для страховки с коллегами, оставшимися в Москве. Убедившись, что травмы благодетеля не опасны для жизни, и если все пойдет благополучно, дня через три-четыре его можно будет перевезти в Москву, они поблагодарили Валентина Васильевича и его сотрудников за своевременное и квалифицированное оказание помощи звезде российского бизнеса, выпили кофе на брудершафт и пустили в палату Федора Ивановича – личного водителя господина Вольского, который вот уже десять лет был ему и сторожем, и нянькой.
К семи утра медицинская агитбригада укатила обратно в Москву, оставив в больнице запас медикаментов, кое-какое оборудование, охрану, Федора Ивановича и Бориса Николаевича. Борис Николаевич выразил желание лично дежурить у постели Вольского днем, а на ночь выписал из Москвы медицинскую сестру.
Утомленный ночными визитерами, Вольский практически весь день проспал под чутким наблюдением Бориса Николаевича. К вечеру прибыла медсестра. Вольскому она не понравилась. Рослая, крупная, с ярким ртом, в хрустком крахмальном халате, строгая и неулыбчивая. Стерильная такая барышня. Вольского медсестра Богданова раздражала. Он ее – тоже.
Едва войдя в палату, Соня поняла, что перед ней – тот самый мужчина, о котором она робко мечтала долгие годы. Он являлся во сне, уносил в другую, сказочную жизнь, где поцелуи сочатся медом, где в осеннем лесу остро пахнут прелые листья, шелестят под ногами, обещают длинную зиму и долгие вечера вдвоем, где тихий смех под одеялом, где никто не обидит… После таких снов весь день Соня чувствовала себя счастливой и робко надеялась на невозможное. Вдруг и ей повезет? Вдруг однажды она встретит мужчину своей мечты? Соня сразу узнает его, и тогда… Что «тогда» – она боялась думать, боялась желать, боялась поверить в невероятное. Что «тогда», она узнала только сейчас, войдя в палату заложновской районной больницы и увидев этого самого мужчину.
Соня поняла, что это – конец. Мечтать больше не о чем и надеяться не на что. Мужчина мечты лежал среди мятых простыней, бледный, белозубый, надменный. Он смотрел на Соню странными холодными глазами цвета спелого крыжовника, кривил обкусанные губы и похож был не на многострадальную жертву ДТП, а на римского императора, возлежащего перед сенатом. Соню раздражала и эта надменность, и эти его невозможные глаза, и то, что он вовсе не был красив. Ей хотелось быть лучшей девушкой на свете. Хотелось иметь право на Вольского. Еще хотелось пойти и удавиться прямо сейчас, потому как лучшей девушкой на свете Соня Богданова явно не была. Она злилась на него, злилась на себя, злилась на весть свет, но изменить ничего не могла. Этот мужчина был не для нее, а других теперь просто не существовало.
…Борис Николаевич сделал назначения на ночь, поцеловал Соне ручку и откланялся. Она вытащила из сумки термос с кофе, недочитанную книжку, разложила на подносе шприцы, накрыла стерильной салфеточкой. Пора было ставить господину Вольскому капельницу. Соня зацепила флакон за крюк на подставке, выгнала из трубки воздух, поднесла иглу к запястью пациента. Вольский, казалось, дремавший, тут же открыл свои невозможные глаза и уставился на Соню с явной неприязнью.
– Это что у вас? – спросил он.
– Физраствор, – ответила Соня.
– Мне уже делали, – буркнул благодетель.
– Вам его полагается делать четыре раза в сутки.
– Кем это полагается?
Соня вздохнула, попросила у природы-матери терпения и очень вежливо проинформировала Вольского, что капельница с физраствором полагается ему четыре раза в сутки согласно назначению лечащего врача Кравченко Бориса Николаевича. По всей видимости, и на Кравченко, и на назначение, и на капельницу Вольскому было глубоко наплевать. Он набычился и заявил, что хватит с него физраствора – и так уже весь истыкан.
«Господи, помоги мне!» – подумала Соня.
– В мои полномочия не входит отменять назначения лечащего врача, – сказала она еще более вежливо. – Если лечение вас не устраивает, завтра утром можете обсудить это с Борисом Николаевичем. А сейчас разогните, пожалуйста, руку я должна поставить капельницу. Извините, но это моя работа.
– О Гос-споди… – закатил глаза Вольский. – Ну как же достало меня это все! Зачем мне капельница? У меня же рука сломана, а не кишки вынуты! Я практически здоров!
