Анатомия страха (СИ) - Рябинина Татьяна (читать книги без txt) 📗
— Нет.
— А жена?
— Развелся. Давно уже.
— И не грустно одному? — спросил Павел, вытаскивая из шкафа необъятную белую кастрюлю. — Я вот в восемнадцать женился и теперь даже не представляю, как можно холостым жить. Иной раз так Рая достанет, думаешь: хоть бы ты уехала куда, пила электрическая! А уедет — места себе не нахожу, скучаю. Дим, ты не обидишься, если я коньячок заначу? К пельменям-то лучше водочки. У меня «Синопская» есть. Ты как?
— За!
Под «Синопскую» и приготовленный Димой желтый сырный соус пельмени исчезли со скоростью звука. Они с Павлом болтали так, словно были знакомы с детства, и Дима мысленно простил и облобызал Птицу, не заявись который с утра, сидел бы он, Дима, сейчас дома перед телевизором, жевал вчерашнюю картошку и размышлял о своей унылой жизни.
Бутылка кончилась быстро, и Павел сбегал за второй, которую заедали шпротами и сморщенными сосисками. Около двух ночи Дима наконец сообразил, что пора и честь знать.
— Поймаю такси, — сказал он. — За машиной завтра пришлю кого-нибудь.
Павел переоделся в цивильное и пошел его провожать. Они выбрались на проспект и начали высматривать редкие машины. Но ни такси, ни частники останавливаться почему-то не желали. Тогда они присели на лавочку и решили спеть.
— Мне малым-мало спалось, — фальшиво выводил Дима.
— Ой да во сне привиделось! — басом подтягивал Павел.
Они начали было «Лучинушку», но тут рядом взвизгнули тормоза.
— А ну, мужики, по-хорошему поехали в трезвиловку план выполнять, — донеслось из патрульного «УАЗика».
К Диминому удивлению, вместо того, чтобы уладить дело мирно, Лисицын что-то подсчитал в уме и радостно согласился.
— Поехали, — шепнул он Диме. — Все будет хоккей. И даже лучше.
По дороге они попробовали еще попеть, но им вежливо предложили заткнуться.
Зайдя в вытрезвитель, Лисицын поинтересовался, где Сеня. На звук голосов вышел сам Сеня — как выяснилось, дежурный.
— Какие люди! Григорьич! Проходи! А это кто с тобой?
— Это Дима. Наш человек!
— Пошли ко мне быстренько. У меня коньячок есть. Армянский, как ты любишь. Пацаны, свободны! — отпустил он сонных санитаров.
Дальнейшее Дима помнил отрывочно. Говорили о женщинах — и он рассказал о Ксении, учинившей в его квартире настоящий разгром. Говорили о политике — и он рассказал, как ему предлагали состряпать компромат на очень даже известных — не будем называть имена! — людей. Заговорили о Чечне — и тут Диму прорвало.
Он редко рассказывал об этом, но теперь не мог остановиться, вспоминая три свои командировки, каждая по три месяца — свои девять месяцев чеченской войны, той, первой. Он говорил о контузии и двух неделях плена. Всего двух. Но каждый день был отмечен пытками, издевательствами и смертью товарищей. И мыслями о том, что ты — следующий. Они устроили побег, но спастись удалось только двоим — ему и москвичу Лене. Леню ранили, и он умер от потери крови у Димы на руках. Закрыв ему глаза, Дима пошел дальше, плача от бессильной злости. Говорил о том, как падает убитый пулей снайпера двадцатилетний пацан, которому до дембеля осталась всего неделя, который только что стоял рядом и смеялся рассказанному тобой анекдоту. Рассказывал о том, как восьмилетний мальчишка-чеченец на рынке зарезал российского капитана. Он помахал грязной ладошкой, словно хотел что-то показать, но стоило капитану наклониться, полоснул его ножом по горлу…
Дима еще помнил, как стоял на крыльце, а Павел говорил водителю такси, куда надо ехать и что за этого пассажира тот отвечает головой. Он пообещал приехать в гости, когда вся семья будет в сборе, и отключился.
Вторую ночь Наталья не могла уснуть. Ее била нервная дрожь. Впервые за все это время Свирин был так близко. Всего в нескольких сантиметрах. Она могла убить его одним едва заметным движением руки. Быстро и просто. Тонкая инсулиновая иголка, следа не остается. Препарат, вызывающий спазм сердечной мышцы, за несколько часов полностью разлагается в организме. Остановиться в темном месте, сгрузить и уехать. Ну, лежит человек на асфальте — наверно, немножко умер, с кем не бывает.
Ей не давала покоя мысль, завораживающая своей простотой и непостижимостью. Мысль сродни тому мрачному открытию, которое делает для себя каждый ребенок: я смертен, я когда-нибудь умру… Она думала, как все-таки хрупка человеческая жизнь. Как нежный цветок, подвластный грубому порыву ветра. Мы идем по жизни, как по минному полю, не сознавая, сколько раз за день не считанные секунды или миллиметры разминулись со смертью. Кто знает, где и когда грянет взрыв? Когда случится маленький, персональный для каждого Армагеддон?
Она знала сотни способов лишить человека жизни. От самых элементарных до невероятно сложных и изощренных. Если бы ей надо было просто уничтожить Свирина физически, она могла бы сделать это тысячу раз без малейшего для себя риска. Черт возьми, ей бы даже не понадобилось уезжать для этого из Мурманска.
Но нет, это все совершенное не то! Она рисковала, она шла над пропастью, как авантюрист, строящий до абсурда сложную комбинацию и получающий удовольствие не от результата, который может быть нулевым, а от самого процесса, от интриги. Смерть Олега была для нее не главной целью, а скорее прикладной. Да, его нужно истребить, как чумную крысу, которая прежде чем сдохнет, погубит сотни людей. Но раньше она уничтожит Олега морально, согнет, сломает, сведет с ума. Она вобьет ему в глотку весь тот страх и унижения, которые по его милости испытывали другие, и заставит сожрать. А уж потом… Она не будет его убивать. Зачем? Он сделает все сам. Пусть даже не без ее помощи.
Она вспомнила, как шла по Садовой, серый день, приглушивший золото и лазурь Никольского собора, и свои сомнения. Сомнения грызли мелкими, желтыми и острыми, как у хомяка, зубами: а стоит ли вообще это делать? Даже тогда, когда останавливаться было уже слишком поздно. Потом сомнения отступали, но уходить совсем не спешили.
Так было до вчерашней ночи. Олег был напуган, растерян, прятался за истеричную злобу. Она не испытывала к нему ни капли жалости. Только отвращение и боль — тоскливую боль за себя и за Наташу. За недоверчивого ежика, который опрометчиво развернулся радом с лисой. Господи, ну почему, почему в пятимиллионном городе ей встретился именно этот подонок?! Кому это наказание — Наташе или ее матери?
За окном еще было черно, но город уже начинал просыпаться. Прошумела первая электричка, звонко пощелкивая колесами на стыках. С тоскливым подвыванием поползли по проспекту троллейбусы. Скоро на пустырь выйдут собачники, и сырой утренний воздух наполнится тявканьем мосек, утробным басом ротвейлеров, странным резонирующим взлаиванием колли.
Накинув халат, Наталья вышла на кухню. Напуганные светом тараканы бросились врассыпную, только одни замер, притворившись трупом. Брезгливо отпихнув его ногой, она села на колченогую табуретку и задумалась.
Свирин винит в своих бедах человека, который не только не виновен, но и сам когда-то пострадал от его пакостей. Человека, у которого действительно было основание мстить. Наталья сознавала, что своими действиями ставит Сиверцева под удар, что подозрение падет на него. Это была лавина, которую она вызвала, подрезав кромку наста. Она пыталась успокоить свою совесть тем, что, если ситуация станет критической, она всегда сможет подставить Свирина. Но никак не рассчитывала, что Свирин сам попытается устранить Дмитрия.
Вот что он делал на пустыре. Будка — это почтовый ящик. Анонимный киллер. Из тех, которые caveat emptorium [4]. Но вперед и «в никуда» платят только очень дорогим профессионалам с репутацией. Которые зря денег не берут. А это значит… Это значит, что она ничего сделать не сможет. Послать Сиверцеву сообщение, чтобы он спрятался в подземный бункер? Или в милицию? Бред!
Наталья обхватила голову руками и опустила ее на колени. Правую руку снова стянуло ноющей болью. Несколько раз сжав и разжав пальцы, она левой помассировала запястье и ладонь.
