Еще жива - Шарай Владислав (бесплатные серии книг .txt) 📗
— По местам! Давайте проверим, все ли в порядке. Не думаю, что у нас могут возникнуть проблемы. Канадцы слишком вымотаны. Но они также на грани отчаяния, а отчаявшиеся люди не всегда благоразумны.
Все начинают действовать. Несколько дней прошло с тех пор, как наш распорядок изменился.
Электричество появляется и исчезает, когда ему заблагорассудится, а вместе с ним и телевидение с его новостями. Все теперь не так, как раньше. Все по-новому. И это значит, что мы все еще живы.
Идет семья, тоже по дороге с севера. Ее члены вцепились друг в друга, будто только так могут сохранить слабеющие между ними связи. Их шагов не слышно, но они вежливо покашливают, давая мне знать о своем приближении. Я встаю с корточек и разминаю затекшие ноги, вытираю ладонью пену от колы с потрескавшихся в уголках губ.
Оба взрослых по краям поддерживают троих детей, идущих между ними. Они останавливаются на тротуаре, у них много вопросов.
— Мы никогда здесь не были, — говорит один из них. — Давно собирались, но так и не выбрались.
— А теперь мы здесь, — добавляет другой родитель. — И чем тут можно заняться?
Кроме ожидания смерти и борьбы за выживание? Конечно, я этого не говорю, потому что не хочу пугать детей. Но взрослые это знают, эта жестокая правда сквозит в их осанках.
— Пожалуй, немногим, — отвечаю я. — У нас есть хорошая библиотека и музей.
Я как экскурсовод, приглашающий посетить свой мертвый город.
— А еда здесь есть? И приличное место, чтобы остановиться?
— Мы бы туда направились, если бы вы подсказали, куда нам идти.
Я объясняю, в какую сторону им нужно двигаться, но они смотрят на меня непонимающе, потому что все такое привычное для меня поражает их своей новизной. Тогда я предлагаю пойти с ними и показать им все, что может представлять для них какой-то интерес. Прежде чем расстаться, они суют мне в руки бумажный конверт.
— Это все, что у нас есть, — говорят они мне. — Теперь от этого нет пользы. Но, возможно, когда-нибудь в будущем…
Билеты в Диснейленд, самое счастливое место на земле.
— Будьте осторожны! — говорю я им, прежде чем попрощаться.
Ник с кровожадным выражением на лице стоит в конце длинного полутемного коридора старой школы. В другом его конце я, на мне маска безразличия. Между нами дверь, ведущая в комнату, где пьют кофе. Мы направляемся к ней одновременно: Ник идет большим устрашающим шагом, а я — неспешно, как будто прогуливаясь.
— Я знаю, почему ты такой злой, — говорю я, когда мы встречаемся.
— Никогда больше так не делай.
— Я делаю то, что считаю нужным.
— Не нужно приносить себя в жертву ради других.
Я смотрю на него уничтожающим взглядом.
— Это был правильный поступок.
— Чушь собачья. Тебя могли изнасиловать, избить, убить. Продать в рабство. Много еще чего.
— Во мне много всего, Ник, но глупости там нет. Это были хорошие люди, и это был человечный поступок.
Я отворачиваюсь от него, чтобы пить кофе, но он хватает меня за хвост и притягивает к себе. Большим пальцем он гладит мне ключицу. От этого места тепло распространяется по всему телу, пока меня не охватывает пожар.
— Я хочу тебя.
— Никогда больше не дергай меня за волосы.
Мой протест с трудом прорывается сквозь дурманящий туман вожделения.
— Я мог бы, — говорит он, и его взгляд обещает многое. — Но в следующий раз тебе это понравится.
Стоит ночь, когда землетрясение ударами прокладывает себе путь из глубин на поверхность. Все приходит в движение.
Вот он, секрет, который хранили животные.
Все привычные правила неприменимы: здесь нет туалетов, где можно было бы спрятаться, нет столов, под которые можно залезть, нет дверных проемов и несущих балок, способных удержать крышу. У этих самодельных лачуг прочности не больше, чем у лака для волос легкой фиксации. Хлипкие железные стены стараются устоять, но им нечем ухватиться за землю и держаться, пока не закончится эта тряска.
Я хватаю свой рюкзак и бегу.
Вокруг носятся люди, никто не обращает на меня внимания, пока я, спотыкаясь, пробираюсь через лагерь. Камни, защищающие очаги, разваливаются, и раскаленные угли вылетают в образовавшиеся бреши. Земля настолько сухая, что опавшие листья вмиг занимаются от головешек и ярко разгораются. Мать-природа в своем гневе раскалывает землю, поднимая рваные края расщелины вверх. Разбитые пикапы, словно смертоносные кегли, давят между собой тела. Мир превратился в движущуюся мешанину людей и металла. Крики боли дополняют какофонию, когда ослы, понимая, что им не удается устоять на расходившейся земле, бросаются спасать себя бегством.
Все мы бежим, хотя на самом деле бежать нам некуда. От этого не убежишь.
Внезапно земля прекращает содрогаться в затаившей дыхание ночи.
— Янни! — зову я.
Рядом на земле лежит женщина. Я протягиваю ей руку. Она изранена, лицо в крови, но сейчас я ничем не могу ей помочь. Другая женщина похожа на неудавшийся трюк фокусника — ее тело разрублено надвое листом гофрированного железа. Ей тоже нельзя помочь.
Янни, словно марионетка, распластался на капоте пикапа. Упавшее дерево прижало его к решетке радиатора. Нет больше того мальчика, который хотел быть взрослым. Теперь он снова ребенок, его губы дрожат, по лицу катятся слезы.
Я бегу к нему, ничего не могу с собой поделать. Но не в моих силах освободить его тело. Нет никакой возможности отделить ребра мальчугана от исковерканного хромированного металла.
— Привет, парень, — говорю я, стараясь не захлебнуться собственными слезами, — как дела?
Он даже не пытается улыбнуться.
— Хочешь сигарету?
Трясущимися руками я лезу в карман его рубахи, скручиваю бумагу вокруг тонкой полоски табака, как он обычно делал. И хотя это не очень полезно для меня и моего ребенка, я втягиваю в себя воздух, пока конец самокрутки не разгорается ярко-красным огоньком, и затем всовываю ее между его губ.
Дым сочится изо рта Янни. У него нет сил, чтобы глубоко наполнить им легкие и задержать дыхание, и он мелко и быстро пыхает, пока сигарета не падает на землю. Дымная лента накручивается мне на руку, когда я поднимаю ее и опять даю ему.
— Я умру?
Мне не хочется ему лгать, но слова правды слишком ранят, чтобы произнести их вслух.
— Нет, малыш, ты только уснешь.
Он медленно кивает.
— Я умру.
— Когда-нибудь мы все умрем.
— Сегодня. Где моя мать?
Слезы наворачиваются на мои глаза. Мне отсюда видно его мать, охваченную огнем и неподвижную.
— Она с твоими братьями и сестрами.
— Хорошо.
Между деревом и автомобилем нет места, чтобы я могла протиснуться к нему поближе, обнять его и утешить. Все, что я могу, — это дотянуться и взять его ладонь в свою. Кончики пальцев Янни холодные как лед, но тепла моего тела недостаточно, чтобы его растопить.
— Это всего лишь дурной сон. Когда ты проснешься, увидишь, что ничего этого не было.
Я кусок дерьма — лгу умирающему ребенку.
— Ты знаешь песни?
— Да.
— Спой, пожалуйста.
В укромном уголке своей памяти я отыскиваю песню, которую мне пела мать: о девушке из долины, взывающей к своему возлюбленному, умоляющей не забывать ее и не покидать. Я пою и плачу.
В глубине снова задвигались плиты земной коры, наползая одна на другую. Огонь разбегается во все стороны, взбираясь на сухие деревья с прытью пожарных, поднимающихся по лестницам. Выше и выше взбегает он, пока не охватывает кроны целиком, — и вокруг становится светло как днем. Те постройки, что до сих пор уцелели, теперь рушатся, с безразличием сминая людей и их имущество, находящихся внутри. Там и тут мелькают темные головы, все пытаются спастись. Матери зовут своих детей, мужья — жен. Земля пришла в движение, и она не знает милосердия. Я крепче сжимаю руку Янни и продолжаю петь.
Языки пламени лижут грузовик на дальнем краю лагеря, прокладывая поцелуями путь на самый верх металлического тела, словно искусный любовник. Выше, выше, пока ночь не взрывается. Огненный шар распускается подобно цветку, ослепляя белым светом, его лепестки раскрываются все шире и шире, а потом все сворачивается в точку, из которой он родился.
