Час цветения папоротников - Гавура Виктор (читать книги без сокращений .TXT) 📗
Местами краска на стенах отвалилась, обнажив внутреннюю суть «ресторана». Все устали, даже Мирре Самойловне не хотелось разговаривать, раздавался только хруст разгрызаемых баранок. Сергей от чая отказался, знал, что, если выпьет чай утром, не сможет потом заснуть ни днем, ни ночью. И будет после бродить, как медведь-шатун по зимнему лесу, биться головой о березы, спрашивая: «Ну, зачем я пил этот чай?» Он вышел в холл, подальше от искушения. Там, в сумерках, у мигающего экрана телевизора сидело несколько водителей и трое в белых халатах. Сергей не разглядел, кто именно. Остальной медперсонал спал. Утренний сон самый сладкий.
По телевизору показывали новости дня. В Душанбинском зоопарке девочка хотела покормить медведя, а он откусил ей руку. Скорая помощь не приехала, и девочка сама дошла до больницы, потому что отец устал ее нести. Мать девочки затем вернулась в зоопарк за откушенной рукой, хирурги собирались ее пришить, но потом передумали и выбросили. Мать девочки хотела руку похоронить, но ее где-то потеряли и не нашли. Этот медведь уже покусал четырех детей, а неделю назад отгрыз десятилетнему мальчику ногу. Показывали и медведя-людоеда, он был немного больше обычной собаки, но сразу было видно, что он очень худой и голодный.
Директор зоопарка некий Мухаммедджон с упитанной, лоснящейся физиономией огорчался, что так случилось, но не преминул упрекнуть посетителей в том, что те приносят в зоопарк для кормления животных недостаточно экологически чистые продукты. Этот короткий репортаж многократно прерывался рекламой женских гигиенических прокладок «Always» и средств от геморроя с подробным описанием способов их применения.
Когда казалось, что до конца смены уже ничего не произойдет, подошла очередь бригаде Сергея выезжать на поступивший вызов. Это был одинокий старик, давно и тяжело страдающий гипертонической болезнью. Сергею он был знаком, год назад Сергей госпитализировал его с инфарктом. В тот раз пришлось за него повоевать, в приемном покое стационара не хотели брать одинокого старика. Да к тому же инфаркт не подтвердился, выяснилось, что у него было предынфарктное состояние. Электрокардиограф не работал, поэтому и ошибся с диагнозом.
Сегодня старик выглядит так же плохо. Будто за год ничего не изменилось. Сидит в той же постели, в той же позе, все так же, полусидя. Надо же, зажился на свете до того, что не может лежать. Лежа, у него усиливаются боли в области сердце и появляются приступы удушья. Поэтому он и вынужден все время сидеть. Вот он и сидит неделями и месяцами, день, и ночь, опираясь спиной на подушку, прислоненную к железной спинке. Эта казарменная койка в черных ссадинах облупленной краски, неприглядна, как его существование.
На расстоянии слышно невидимую гармошку, которая играет у него в груди. Та же изжелта-бледная кожа лица, вздувшиеся вены на висках и синюшные губы, и те же светлые, пронзительные глаза. У человека с такими глазами всегда есть выбор. Пора бы ему выбрать: жить или умереть. Хотя, не так-то это легко, как кажется, проще сказать, чем сделать. Подумал Сергей, невольно удивившись, каким образом этот старик до сих пор сохранил ясный ум и волю, а главное, желание жить. Артериальное давление повышено, но это его «рабочее» давление, снижать его не следует. На кардиограмме обычные возрастные изменения, данных за инфаркт нет. Да и боль в груди удалось быстро купировать. Диагноз ясен: «старость», от нее нет лекарств.
— Не волнуйтесь, все у вас обойдется, — убежденно сказал Сергей, подумав, что смотреть человеку в глаза, заведомо зная, что ты его обманываешь, не просто.
— Со мной ничего уже не случится, — грустно улыбнулся старик, и взглянул на Сергея не по-старчески ясным взглядом, будто смотрел куда-то глубже его глаз.
— Лишь бы у вас все обошлось… — проговорил он, вздохнув, тяжело с хрипом, как мехами вбирая в себя воздух.
Сегодня он выглядит хуже, чем год назад. И белый пух на голове не торчит хохлом, подувял.
— Я сегодня умру. Не надо меня успокаивать, — старик решительно взмахнул иссохшей рукой, пресекая попытку Сергея что-либо возразить.
На застланной газетой табуретке у его изголовья поблескивала золотом и серебром горка полупустых блистеров из-под таблеток, позади которой выстроился почетный караул флаконов коричневого стекла. Драматизирует старый, подумал Сергей. Не настолько все плохо. Хотя, куда уж хуже? Впрочем, в прошлый раз он не паниковал и держался молодцом. Но чем я могу ему помочь? Показаний к госпитализации нет, да и ни одна больница не примет такого долгожителя. Чем же ему помочь? Есть же социальные работники, которые помогают одиноким людям.
— Вас кто-нибудь навещает? — боясь услышать отрицательный ответ, запинаясь, спросил Сергей.
— Это не важно! — оборвал его старик. — Не будем терять время, его почти не осталось, — несколько смягчился он. — Мне надо вам кое-что сказать. Оставьте нас, — строго сказал он Мирре Самойловне, взглянув на нее с откровенной неприязнью.
Скроив презрительную гримасу, Мирра Самойловна с подчеркнутым достоинством вышла, неплотно прикрыв за собой дверь. Громко ступая, она прошла на кухню, с шумом отодвинула табурет и в сердцах поставила на него сумку с лекарствами. Затем тихо, на цыпочках подкралась к двери и стала подслушивать.
— Глоток воды, пожалуйста, — осипшим голосом попросил старик и жадно выпил чашку до дна.
На тощей до безобразия шее, вверх вниз перемещался кадык, похожий на деталь какого-то механизма. Истонченная, почти прозрачная кожа рук в синих ручьях вен и коричневые старческие пятна красноречиво свидетельствовали о его возрасте: «переходном возрасте», с этого света на тот. Старик благодарно кивнул, с облегчением откинулся на подушку и посмотрел Сергею в глаза долгим испытующим взглядом. Странен и ярок был взгляд его хрустальных глаз.
— Я должен передать вам одну вещь, поскольку не вправе умереть, сделав вид, что о ней забыл. Для некоторых людей она была слишком дорога. Мой отец до революции имел в Киеве два ювелирных магазина. Когда началось большевистское нашествие, его арестовали и расстреляли в Че-Ка. Квартиру у нас реквизировали, но над матерью смилостивились и разрешили остаться жить в чулане без окон, где прислуга хранила кухонную утварь. Как у Зощенко: «окон, хотя и нету, но зато дверь имеется». Учли, что на руках у нее было четверо детей. Некоторым из них не откажешь в гуманизме…
Блеск его глаз угас, он в изнеможении прикрыл их высохшими, в мелких складках веками. Сергею они напомнили черепашьи. Казалось, он впал в свойственный старикам старческий ступор. Но это длилось не более нескольких секунд, справившись с навалившейся слабостью, он открыл глаза и, глядя куда-то сквозь стены, задумчиво проговорил:
— Нашу квартиру превратили в коммуналку, где ютилось девять семей. Ванную комнату занимала отдельная семья, они хорошо жили, там было окно, а в коридоре сушили белье и хранили все, что жалко было выбросить. Кто только у нас не жил! ‒ и молодецки сверкнув очами, неожиданно продекламировал строфу из Пастернака:
Не рассчитав дыхания, он с трудом досказал и натужно закашлялся, рискуя вот-вот захлебнуться собственной мокротой. Откашлявшись, несколько минут порывисто и тяжело дышал и, собравшись с силами, продолжил.
— Незадолго до начала войны в дверь нашей коммуналки постучал какой-то человек. Он разыскивал мою мать, но она и сестры умерли в голодовку в тридцать третьем. Его привели ко мне. С виду он не отличался от скелета, кожа да кости. Был он очень немногословен, сказал, что недавно освободился из «СЛОНа». Я не понял, что это такое, и он растолковал мне эту аббревиатуру, так назывался Соловецкий лагерь особого назначения. Он сказал, что после революции вместе с моим отцом сидел в одной камере в Киевской ЧК. Он принес мне его последнее послание. Вот оно.
