Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор (книги онлайн полные .txt) 📗

Любовь нелегко найти, еще труднее сберечь, а потеряв, ‒ невозможно вернуть. Никто не знает страну, куда уходит любовь. Это книга о преодолении одиночества, о добре и зле, о верности и любви, и выборе, который делает каждый из нас. Открой ее и в твою жизнь войдет много разных людей, чтобы остаться с тобой навсегда.

Виктор Гавура

НАРИСУЙ МНЕ ДОЖДЬ

Октябрь.

Дождь идет вторую неделю. В забегаловке под названием «Чебуречная» собирались немые. То был старый, досоветской постройки дом, стоящий особняком на углу улицы против базара. Здесь всегда было пиво в черных дубовых бочках и горячие, с пылу с жару, чебуреки. Пиво наливали скрипучим ручным насосом, оно имело неповторимый вкус и пену, шапкой на пол бокала.

Эта харчевня была родным домом для нищих, бродяг и преступников всех мастей. Невидимым магнитом их тянуло сюда отовсюду, словно железные опилки. Бездомные, воры и пропойцы, опасные и везде одинаковые люди, живущие обманом и преступлением, как черные черви роились в этом притоне под смачной вывеской «Чебуречная». Их параллельный мир жил своей потаенной жизнью, по своим неписаным законам. Грубая примитивность здешних нравов отталкивала и в то же время, чем-то привлекала. В этих ущербных людях было что-то свое, свободное от общепринятых норм, ‒ до обнаженности натуральное.

Открыта «Чебуречная» была всегда, с утра до поздней ночи, но наибольшее оживление наступало в воскресные дни, когда кроме обычных завсегдатаев, сюда приходили немые, избравшие «Чебуречную» своим питейным заведением и неформальным клубом. Их жестикуляция, гримасы и издаваемые звуки, под гвалт хмельного застолья, звон и дребезг посуды вносили в здешнюю обстановку чумовой колорит дома умалишенных. Порой в этой неразберихе проступало нечто знакомое, что-то до боли узнаваемое виделось в этой шумной суете. Это сборище галдящих, суетящихся людей напоминало нашу жизнь, вывернутую наизнанку.

Глава 1

А сегодня, как и вчера, идет дождь.

Сколько дней я уже не видел солнца? Не помню. Дни проходят в тягучем однообразии. Не дождусь конца этой бесконечно длинной недели. Скорей бы наступило воскресенье, воскресение от всего. Занятия на первом курсе медицинского института в конец меня извели. Я мечтал учиться в Запорожье, ступить на берег легендарной Хортицы, ‒ известного со времен Константина Багрянородного острова святого Георгия, своими глазами увидеть воспетый в былинах последний оплот вольных людей. Но меня ожидало разочарование.

Когда в 1969 я прибыл в Запорожье, этот город ошеломил меня своей безобразной неустроенностью. Главная улица, Проспект имени великого вождя и учителя, растянулась на десятки километров. Центр — везде и нигде. Надзиратели коммунистического режима домогались от всех одинаковости и покорности, они подчинили себе этот город. Его построили под линейку в виде одной, бесконечно длинной улицы под названием проспект имени Ленина, вдоль которой понуро стоят, выстроенные по ранжиру закопченные дома современного и сталинского индустриального домостроительства. Бездушный сталинский ампир ‒ каменная летопись коммунистического строя. Эти претенциозные хоромы воздвигались для избранных теми, кто ютился в бараках. Весь этот город выдуман и воплощен в жизнь металлическим человеком, который по своему хотению перегородил мою Реку, утопил в стоячей воде Гнилого моря Великий луг запорожский. Он до сих пор стоит на берегу изнасилованной Реки, и бетонные быки изогнутой плотины криво ухмыляются его самой человечной улыбкой. Все это «громадное», «всепокоряющее», не что иное, как овеществление выдумок невежд.

Тысячи крестьян украинцев, подобно строителям пирамид, вручную нагребали эту грандиозную дамбу. По специально составленным спискам они трудились здесь месяцами. Работали с невиданным энтузиазмом, добровольно и бесплатно, являя миру пример бескорыстной сознательности. Для тех, кто отказывался «проявлять сознательность» были свои, действенные методы разъяснительной работы ‒ высылка, тюрьма или расстрел. Весьма убедительные методы агитации. Многие из них сами не понимали, зачем они это делают и даже не спрашивали друг друга, наяву ли это происходит? Они сознавали одно, что за ними всегда и везде следит неусыпное око соглядатаев.

Этот город-монстр окружен металлургическими заводами, днем и ночью извергающими дым горящей серы. Лениво подымаясь и опадая с торчавших отовсюду обугленных труб, этот желтый дым преисподней и множество других дымов всех цветов радуги парадными флагами развиваются на ветру, лисьими хвостами волочатся по улицам, скапливаясь в отлогих местах проспекта в виде наполненных дымом ям. В этих бесформенных впадинах нет ничего живого, кроме скрежещущего транспорта и никогда не исчезающего смога.

Этот город возведен руками рабов двадцатого века для того, чтобы здесь, у разверзнутых топок мартеновских печей выжать из человека все силы, а когда иссохшая, пропитая душа покинет бренную оболочку, выбросить ее на одно из кладбищ, быстро сровняв могилу. В этом городе я начал постигать жизнь в многообразии ее проявлений, от фальшиво благополучных фасадов, до омерзительно грязной изнанки. Здесь рухнули мои надежды о справедливом устройстве, как социалистического общества, так и всего нашего мира. Я осознал, кто я есть и решил, кем буду.

Сколько новых лиц встретил я в институте.

Как внимательно я вглядывался в них. Только изредка мелькнет растерянное человеческое лицо. Будто попал в террариум, вокруг какие-то оцепеневшие рептилии, суетящиеся грызуны и притаившиеся мелкие хищники. Удивляло большое количество непереносимо уродливых лиц, напоминающих доисторических ящуров или птеродактилей. Их внешнее уродство соответствовало внутреннему, в их тусклых немигающих глазах даже изредка не появлялись проблески ума или хотя бы доброты.

Быть может, наплыв этих атавистических физиономий объяснялся спецификой отбора? При поступлении в институт важны были не знания, а справки о наличии льгот и их количество. Привилегиями при поступлении пользовались десятки всевозможных категорий абитуриентов: от членов КПСС и кандидатов в члены, демобилизованных из армии, спортсменов и награжденных доблестными значками, медалями или грамотами, до жителей сельской местности, представителей национальных меньшинств, инвалидов, погорельцев, убогих и еще немалый перечень прочих, имеющих пролетарские льготы. Такой подход к приему поступающих в институт обеспечивал «социальный состав принимаемых в высшие учебные заведения, соответствующий социальной структуре общества». Говоря человеческим языком, помогающий поступлению в вузы выходцам из семей рабочих и крестьян, а на самом деле — партийным и комсомольским выдвиженцам и тем, кто к ним примазался.

Меня томило жужжание пустых разговоров в перерывах между лекциями. Картонные улыбки, суконный язык, жестяной смех, множество лиц меченных печатью врожденной глупостью. Чванливая спесь преподавателей, затаенная недоброжелательность и ограниченность однокурсников. Я впервые столкнулся с этим, глубоко чуждым мне, а в сущности, обычным миром взрослых, миром фальши и притворства. Я и раньше не питал радужных иллюзий в отношении окружающих меня людей. Я не был наивным недорослем, взиравшим на нашу жизнь через розовые очки. Мне уже довелось столкнуться с отнюдь не лучшими проявлениями человеческой натуры, мир уже начал меня ловить, но пока не поймал. В свои восемнадцать лет я имел нерушимые представления о добре и зле, подлости и чести. Но до поступления в институт я жил в другом мире. Это был мир подростков, со своими ценностями, обычаями, табу. Их мир был гораздо проще. Здесь же, я чувствовал себя попавшим в какой-то безвыходный тупик, здесь мне все было отвратительно. Удручало всеобщее лицемерие и враждебность, в лучшем случае, — равнодушие. И я не принял этот новый, чуждый для меня мир взрослых людей.