Лапник на правую сторону - Костикова Екатерина Юрьевна (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
– Это Веня, – сообщила Дуся, кивая в сторону удаляющегося косматого чудовища. – А вон Леруся.
В конце длиннющего коридора появилась дама в черном. Слободская кинула Соне под ноги розовые меховые тапки и заорала:
– Леруся, это Соня! Я тебе про нее рассказывала!
Леруся заспешила к ним, тараторя:
– Дусечка, девочки, ну остывает же все! Давайте умывайтесь, по сигаретке, и ужинать. Что вы так долго!
– Пробки страшные, – сообщила Дусечка и чмокнула тетку. – Мы еще быстро доехали. Мамахен дома?
– Дома. И Лина, и Марта, и все. Вас ждем.
Дуся потянула носом воздух:
– М-м-м… Котлетки…
И дернула Соню за рукав:
– Давай, пошли! Они когда остынут – уже совсем не то.
На стенах огромной кухни сверкали латунными боками тазы и ковшики, елочными огнями блестели за стеклами резного буфета разнокалиберные бутылки. Над столом, за которым при желании можно было бы легко сервировать парадный обед на двенадцать персон, горела люстра синего стекла, богато украшенная позолоченными гербами Советского Союза, пятиконечными звездами и фигурками революционных солдат.
– Мы ее зовем Феликс Эдмундович, – сообщила Дуся, заметив, что Соня рассматривает люстру. – Она раньше в каком-то Доме культуры висела, Леруся в комиссионке укупила. Давай, садись, я тебя сейчас со всеми познакомлю.
За столом собралось довольно большое дамское общество. Через две минуты Соня уже знала, что моложавая женщина в свитере с оленями – мама пламенной Слободской, загорелая матрона с коротким ежиком седых волос – ее франкфуртская коллега, приехавшая собирать материал для книги о славянской обрядовости, а огненно-рыжая девица с конопушками на носу – Дусина старшая сестра Алина, которой на самом деле вовсе не восемнадцать, а напротив, тридцать восемь лет, и недавно она развелась со вторым мужем.
Котлетки, красовавшиеся в фаянсовом сотейнике, дамы уплетали с неженским аппетитом и практически молча. Под перекур после ужина разговор пошел веселее. Пока Леруся мудрила над огромной, как фрезерный станок, кофеваркой, успели обсудить новый спектакль Гришковца (полный отстой), очищающую герленовскую маску, которую Алина приобрела в припадке безумия, заплатив за грязь с морского берега и пчелиные какашки в красивой банке больше ста долларов (чистит не хуже, чем домашняя маска из растертого геркулеса с лимонным соком), и разбитый на калужской трассе Дусин джип, который через три дня будет как новенький.
– Я, между прочим, вспомнила, – сказала Дусина мама. – Мы в этом Заложном были сто лет назад на филологической практике, я тогда еще в университете училась. Очень странное место… Представьте: средняя полоса, все давным-давно окультурено, оплот, так сказать, православия, а на сто верст вокруг – ни одной церкви. И не то что их в советское время посносили, а в принципе никогда не было. В самом Заложном как-то пытались храм построить, но то ли в него молния ударила, то ли фундамент грунтовыми водами затопило – в общем, ничего не вышло. А что там за деревни в окрестностях! С филологической точки зрения – супер. Хвостово, Чертово, Космачево, целых две Голосиловки… Мы туда ездили фольклор собирать. Насобирали таких припевочек, что мороз по коже… И обряды у них, между прочим, очень своеобразные. Скажем, на Руси когда кого-то хоронят, по левой стороне дороги бросают лапник. Чтобы путь на тот свет был легким. А в Заложном лапник кладут на обе стороны. Чтобы обратно легче прийти было, что ли…
Леруся выставила на стол кофе в тонких чашках. В кофе она трусила корицу и накладывала ложкой что-то воздушное и взбитое.
– Гоголь-моголь на коньяке, – объяснила она Соне. – Исключительно бодрит и способствует пищеварению.
Сестра Алина, весь вечер пристально смотревшая на медсестру Богданову, вдруг решительно поставила чашку на стол и сказала:
– Дусь, ты будешь ругаться.
Дуся завела глаза к потолку:
– Что?
– Я все равно скажу. Вы себя старите. С этим надо что-то делать.
Обращалась она явно к Соне.
– Лин, прекрати! – шикнула Дуся.
– Я же говорила, будешь ругаться, – пожала плечами Алина. – Но на самом деле я права. Посмотри, ну ведь плохо же?
Соня в полном недоумении вертела головой, стараясь понять, что именно плохо.
– Красное! – заявила Алина – Вам, Соня, надо носить красное.
– Лина! – взвыла Дуся.
– Ну что? Скажешь нет? Брюнетка, очень белая кожа, карие глаза… Красное. Конечно. Можно шоколад, можно белое, если с гладкой прической, беж, кофе с молоком, но вот так… – Алина выразительно поглядела на Сонин мышастый свитер. – Вы очень теряете. Такой замечательный тип, такой юг Франции, а вы не цените!
Соня широко раскрыла глаза. Это у нее замечательный тип? Это про нее – юг Франции? Про ее пятьдесят второй размер и толстые щеки?
– Ну, понеслась, – проворчала Дуся. Но Алина ее не слушала.
– Вы пользуетесь бигуди, подкручиваете?
– Что? – не поняла Соня.
– Волосы подкручиваете?
– Да, – смущенно призналась Богданова.
– Нельзя, – строго сказала Лина – Надо спрямлять и давать объем. Может, немножко воском выделять пряди. Но подкручивать нельзя.
Дуся снова тяжело вздохнула.
– Это у нас классика жанра, – объяснила она Соне. – Лина стилист, училась в Милане, а теперь измывается и над нами, и над знакомыми.
– Дусь, ну я права, ты же знаешь! Ну вот принеси мне что-нибудь красное. Помнишь, свитер, такой, с пухом, я его в прошлом году привозила? Давай! Пойдемте, – предложила она Соне. – Сами посмотрите, насколько вам лучше красное.
Соня с детства знала, что красное ей хуже, потому что полнит. Но Лина уже тянула ее по коридору, и возражать не имело никакого смысла.
В ванной она заставила Соню надеть другой свитер – пушистый, невесомый, яркий, как мак. Сунула головой под кран, усадила в кресло. Загудел фен, Лина что-то там делала с Сониными волосами, чем-то брызгала, чем-то мазала. Пахло сложной парфюмерией, было хорошо и уютно.
Потом фен вдруг замолчал, Лина выдернула ее из кресла, и подвела к большому, во весь рост, зеркалу.
– Ну что, плохо? – спросила она.
Соня посмотрела. Из зеркала на нее глянула совершенно чужая женщина. У женщины были очень черные ресницы, яркий рот и падающие на глаза прямые темные пряди. Такие женщины в кино пьют коньяк из широких бокалов и разбивают сердца.
– Ну что? – снова раздался Линин голос. – Дусь, скажи, красотка?
– Определенно красотка, – согласилась Дуся и появилась в зеркале у Сони за спиной.
– И на десять лет моложе, – не унималась Лина.
– Определенно, – снова кивнула Дуся. – Богданова, ты знаешь, что на самом деле ты – юная красотка?
Справедливости ради надо заметить, что вообще-то Богданова всегда знала прямо противоположное. Но сейчас, любуясь собой, новой, в огромном зеркале, она подумала, что, может, не так все и плохо. Может, не такая она и страшненькая. Может, даже ничего… В своем роде, конечно… Пожалуй, впервые в жизни медсестра Богданова сама себе понравилась. Ощущение это было не только совершенно новым, но и совершенно упоительным.
Позже, сидя в Дусиной комнате и слушая про вдову профессора Покровского, Соня все терлась щекой о ворот мягкого свитера и думала, что никогда не чувствовала себя лучше.
В два часа ночи пламенная Слободская постелила Соне в гостевой комнате, а сама пошла работать. Она собиралась внимательно прочитать содержимое зеленой папки, полученной от профессорской вдовы.
Соня чувствовала себя не только красивой, но еще и очень слабой. Голова кружилась, жизнь будто бы уходила сквозь пальцы. Она легла и мгновенно заснула. Ей снился Вольский. Он подошел к дивану, некоторое время постоял, посмотрел на нее, а потом лег рядом и обнял, как будто так было всегда. Соня проснулась.
Она пошла на кухню покурить, пускала синий дым, смотрела в окно на занесенный снегом тихий московский двор, и все вспоминала свой сон, заново переживая это нереальное счастье. Вышла Дуся – всклокоченная, хмурая, со стопкой бумаг в руках.
