Окаянные - Белоусов Вячеслав Павлович (читать книги онлайн полностью без регистрации TXT, FB2) 📗
— Неисполненном?
— Старческие философствования, Глебушка.
— Крестьянский социализм? Былое и думы, как у Герцена, вы сказали?
— Правильнее, наверное, былые думы. И ты ведь тоже когда-то… Чем мы бредили… И это здесь есть, и новое. — Старик прижал бумаги к груди.
— Чернов?
— А как же без Виктора Михайловича? Он у нас тогда путеводной звездой значился. С саратовского "Летучего листка" начиналось, это уж потом, в столице, Андрюша Аргунов [78] в кружки всех объединил. "Земля и воля" — лозунг, сдвинувший сердца многих. "В борьбе обретёшь ты право своё!" [79] — это же зовёт на большие патриотические подвиги!
— За границу удрал ваш Виктор Михайлович, — сбросил пепел в банку Корновский и плеснул себе коньяку, видя, что старик ещё возится с рукописью, не находя ей места.
— Тут они все у меня, — наконец решил тот спрятать бумаги в один из ящичков шкафа у стены; последних слов гостя старик явно не расслышал и продолжал так же велеречиво: — И Ключевский [80], и Бердяев [81], и Ильин [82]. Да, непохожие, разные. Но что ни голос, то колокол! И те, которых ты, Глебушка, переносить не мог, с которыми в своих молодых метаниях вечно спорил. И те, которых почитал и на кого молился.
— Тени прошлого!
— Великие пророки!
— Рукопись-то вы правильно прячете. — Отхлебнул коньяк Корновский и затянулся папироской. — Не время сейчас, и вообще появится ли в ней надобность?
— Что-что?
— Сжечь бы её от греха. Я, правда, мельком глянул, но уловил из ваших зажигательных суждений. Не время. Поберегите себя.
— А кому я вреден, Глебушка? Кому дорога или будет помниться моя жизнь, мои мысли, вот и ты меня уже осуждаешь…
— Что вы, Исак Исаевич, и не думал. Но сейчас неопасно только с девушками под ручку в парках и то разденут и разуют или надругаются, если жизни не лишат. Как тут у вас по ночам? Шалит шпана?
— Дома горят на окраинах, — тут же согласился старик. — А ночью постреливают.
— Вот. И я к вам с большой опаской пробирался, — выложил Корновский перед собой на стол браунинг.
— Беда! — отшатнулся от него собеседник и долго не отводил глаз.
— А вашего Ключевского спасла не спасла, в общем, уберегла от позорной кончины смерть после неудачной операции. Не слышали, наверное. Он в политику, по правде сказать, особенно не лез, но мнение на всё имел своё и не боялся озвучивать. Это он заявил, что в двадцатый наш век угодил случайно, по ошибке судьбы, позабывшей убрать его вовремя. Умнейшая, светлая голова!
— Гигант! Вот я о нём тоже в своих писаниях высказался…
— А Бердяева забудьте, его уже арестовывали несколько раз.
— Николая Александровича? Он же был в Союзе освобождения? И приговаривался к ссылке в Сибирь ещё в тринадцатом году!
— Не идеализируйте, Исак Исаевич. Бердяев всё больше философствовал по поводу мировоззрения революционной интеллигенции и к ссылке той приговорён за антиклерикальную статью. Читали его "Гасителей духа"? Так, кажется, она называется, я уж и не помню. В общем, в защиту монахов.
— Ну что ж, — не сдавался старик. — Мысли и демократическая философия некоторых передовых священников тоже сыграли значительную роль. Я как раз об этом не забыл упомянуть в своём труде. И ничего удивительного в том, что господин Бердяев арестовывался чекистами, не нахожу. Полагаю, это делает ему честь.
— Выдворили его за границу после того, как сам Дзержинский учинил допрос и предупредил господина Бердяева, если станет упорствовать или попытается возвратиться нелегально, будет расстрелян без суда и следствия.
— Принял мучения… — сник Исак Исаевич, осторожно поставил чашку с недопитым коньяком на краешек стола. — Ну что же. От злого, но, наверное, истинного пророчества — суд вершит победитель — не уйти. Это закон, вынужден согласиться, но и против Божьих законов восставать находятся смельчаки!
— Ильин ваш, Иван Александрович, с позором изгнан. Отплыв пароходом с сотней подобных ему сотоварищей, уже в Штеттине, наверное, шастает, а может, и в Берлине. Зарабатывает на антикоммунистических митингах, — сам с собой, уже не с собеседником, мрачно рассуждал Корновский, роясь пальцами, подыскивая в закуске подходящий кусочек съестного, слегка запьянев, гость не церемонился. — Но он может доиграться до серьёзных неприятностей. Товарищ Дзержинский — послушная смертоносная игрушка в руках Сталина. Ильина уберут в два счёта, достанут и за границей, если не утихомирится.
— Ты так близок с ним, Глебушка? — сжался на стуле старик. — С ними?
— Они — победители, вы же сами только что изрекли, — не взглянув на собеседника, окутался дымом папиросы Корновский. — Обанкротившихся игроков гонят от игрального стола.
— Ты к ним несправедлив, Глебушка.
— Думайте, как хотите, а мы с вами пригубим ещё и расскажите о себе. — Отхлебнув из чашки, он закинул ногу на ногу и глубоко затянулся папироской. — Как Евгения? Что Угаров? Где они? Что случилось? Я проторчал за углом их дома не один час, надеясь увидеть хоть одно знакомое лицо, но тщетно. Дом словно вымер. Она не в больнице? Где Угаров? Темнело, когда, потеряв терпение, я отправился искать вас.
— Жива Евгения…
— Писать мне она не могла… Некуда было писать. А весточку, записку со знакомыми?.. Не с кем!
— Дочка твоя жива, Глебушка. Правда, я её и сам не видел давно.
— Так что же?
— Пока жила с Угаровым, нужды не знала. Ребёночек у них. Мальчик. Уже большой, должно быть. — Старик запнулся, неуверенно глянул перед собой и тут же отвёл глаза.
— Продолжайте, не молчите, — махнул папироской Корновский.
— Но эти…
— Чекисты, хотели вы сказать? Можно. Я ж говорил, я для них свой.
— Для них?
— И для вас, Исак Исаевич, и для вас. Пусть это вас не волнует.
— А что ж ночью?.. Я, право, не знал, что думать…
— Не стоит беспокоиться. Так надо. Я тут у вас в городе неофициально. Чтоб зазря не будоражить местное начальство в гэпэу и власть.
— Вы?..
— Ну сколько нужно убеждать! — Корновский даже изобразил улыбку. — Для вас я прежний Глеб Корновский, если хотите. И никто более. Так что с Евгенией? То, что она расторгла брак с Угаровым, мне недавно стало известно. Собственно, этим, можно сказать, и объясняется мой визит сюда.
— Угарова инициатива! — вскинулся, опрокидывая посуду, старик. — Женечка была у меня. Бедняжка! Она думала обратиться к вам за помощью, коль уж вы сами ей рекомендовали его в женихи когда-то…
— Не совсем так.
— А я ей ничем не смог помочь.
— И что же?
— Они расстались, — смолк, но тут же вспыхнул старик. — Он бросил её в дикую пору с ребёнком на руках! Поступок непорядочного человека! Попросту выгнал из дома.
— Да-да… Это как раз тогда, когда Радек угодил в опалу впервые, — без эмоций, с пустыми глазами, буркнул Корновский, будто анализируя какие-то только ему известные события.
— Кто? Радек? При чём здесь Радек?
— Я был тогда с ним рядом.
— Вы с Радеком?
— А что вас так удивляет, Исак Исаевич? Радек сумел отвертеться, он в Коминтерне [83] и теперь не второе лицо.
— Я, право… У нас с газетами давно…
— Да что газеты?! Об этом никто никогда не напишет. Разве только тогда, когда открутят голову совсем!.. Мне с группой товарищей было поручено помогать Карлу Бернгардовичу организовывать восстание в декабре восемнадцатого года в Берлине. Но мы опоздали, сил и опыта не хватило. В январе девятнадцатого на Берлин были брошены правительственные войска, фрайкоров-цы. Это их Белое движение, сформированное из бойцов гвардейской кавалерийской стрелковой дивизии. Они были неудержимы. Силы неравны, арестовали лидеров восставших Карла Либкнехта и Розу Люксембург, тут же их подло убили без суда и следствия. Забили прикладами и застрелили те же сволочи из бойцов фрайкора. Разгром был полный. Радека схватили, и он оказался в Моабитской тюрьме, вы, конечно, ничего не слыхали об этом адском застенке, бежать оттуда не смог бы даже легендарный граф Монте-Кристо, но мы готовили побег. К счастью, обошлось, его освободили из-за недостаточности улик… мы старались…
