Пандора в Конго - Пиньоль Альберт Санчес (электронную книгу бесплатно без регистрации .txt) 📗
– За всю жизнь я не встречал друга лучше, чем этот зверь. Его звали Пепе, он медведь, и это единственная его фотография, которая у меня сохранилась. – Маркус вздохнул. – По правде говоря, никаких других фотографий у меня нет. А мне бы так хотелось иметь снимок моей матери. А у тебя есть фотографии твоей мамы? Нет, конечно же нет; какой я осел, что задаю такие дурацкие вопросы. – Гарвей показал на голову зверя. – Посмотри, какая на нем феска! На Пепе всегда ее надевали, когда он танцевал, и ему это очень нравилось. По фотографии не видно, но феска была красная. Как у Пепе. Я хочу сказать у Пепе-негра – того черного господина, которого ты знаешь; он спит со мной в одной палатке. Раньше я тоже спал с Пепе, с Пепе-медведем, я хочу сказать. Черный человек Пепе тоже хороший, но он для меня не такой хороший друг, как медведь Пепе. Тебе нравится моя фотография?
Он вдруг подумал, что его собеседница, вероятно, не знает ни одного слова на том языке, на котором он произнес свою тираду, и спросил ее:
– Ты ведь поняла меня, правда?
Мне вспоминается, что Маркус, рассказывая мне об этой сцене, скорчил неуверенную гримасу, словно до сих пор сомневался, поняла ли она его.
Я готов был поспорить на что угодно, что она все поняла.
Во время нашей следующей беседы я решил нарушить хронологическую структуру своих записей. Я предпочел сконцентрироваться на одном персонаже:
– Расскажите мне о ней.
– О ком? О белой девушке?
– Да. О белой девушке.
Маркус покрутил головой из стороны в сторону; это движение всегда выдавало его сомнения.
– А нам обязательно надо о ней говорить? – спросил он с некоторым раздражением.
Ему хотелось уйти от этого разговора. Но мое положение давало мне некоторые преимущества:
– Да, Маркус, – сказал я непреклонным тоном, – думаю, что надо. Я хочу поговорить о ней.
По словам Маркуса, ее звали Амгам. Я потребовал, чтобы он восстановил во всех подробностях ту сцену, во время которой она ему представилась, и пришел к выводу, что, скорее всего, это не настоящее ее имя. Должно быть, оно родилось в результате лингвистического недоразумения. Гарвей рассказал, что однажды вечером девушка протянула руку, указывая на него, и произнесла:
– Амгам.
– Амгам? Я – Маркус, – сказал он.
Но, когда я потребовал от него подробностей, Маркус сказал, что в тот вечер он зажег газовую лампу. Белая девушка была поражена, как будто спичка была волшебной палочкой. Пламя танцевало за стеклянными стенками, а она смеялась. Потом поднесла ладонь, широкую, с шестью невероятно длинными пальцами, к отверстию стеклянного колпака и сказала:
– Амгам.
Маркус тогда подумал, что протянутая рука означала обращенный к нему вопрос, но, видя мои сомнения, тоже стал колебаться. В конце концов мы пришли к заключению, что девушка просто исследовала огонь лампы, она не представлялась Маркусу, а просто называла сей предмет на языке тектонов. Но тогда Гарвей решил, что она таким образом официально оформляла их знакомство.
– Маркус, – ответил он.
– Амгам, – повторила девушка.
– Амгам? – переспросил Маркус. – Амгам. Думаю, что «Амгам» на языке тектонов означает «свет» или «огонь», а может быть, и то и другое одновременно. Но Маркус стал называть ее Амгам, и это имя прижилось.
В те времена героини романов обычно отличались ангельской красотой, и моя книга поражала читателей как раз тем, что Амгам была на них не похожа.
Отвечала ли она нашим представлениям о красоте? По описаниям Маркуса, некоторые части ее тела превосходили самые возвышенные идеалы женской красоты. Когда Гарвей вспоминал ее стройное тело и узкие бедра, он всегда краснел. Всегда. Его щеки покрывались румянцем и тогда, когда он описывал ее египетские глаза, огромные и округлые. Их зрачки становились большими и бархатно-черными ночью, а в лучах дневного света сужались до узкой черточки, не толще волоса. Я легко мог представить, как вечерами на ее снежно-белом лице светились ее очи – как два маяка, испускавших черные лучи. Маркус рассказывал о них весьма необычным способом: ему удавалось описать их только через отрицание – ее глаза были полной противоположностью глазам Уильяма.
Однако если бы мы рассматривали внешность девушки с чисто эстетической точки зрения, то нам бы пришлось признать, что отдельные части ее фигуры выглядели почти уродливо. Возьмем, к примеру, ее конечности. Длинные ноги прекрасно соответствовали телу газели, но руки, пальцы которых почти касались ее колен, когда Амгам вытягивала их вдоль туловища, сильно портили общее впечатление. Стопы ног и кисти рук были слишком велики. Когда Маркус клал свою ладонь поверх ладони девушки, ее пальцы выглядывали из-под его руки. Рубашки и брюки Уильяма были ей коротки: она была высокой, очень высокой. На целую голову, а может быть, Даже на две выше Гарвея. Мужчины привыкли смотреть на женщин сверху вниз, но с Амгам обычное положение вещей менялось, и Маркус испытывал по этой причине робость. Груди ее были очень маленькими, почти не развитыми, соски размером с пуговицу. Нос прямой и длинный, с плотно натянутой на нем кожей. А поскольку рот у девушки тоже был большой, все ее лицо казалось нарисованным вокруг перевернутой буквы Т.
И все же эстетическая оценка внешности Амгам должна была непременно учитывать тот магнетизм, которым обладало это белоснежное создание.
Она была иностранкой чистой воды, а потому могла вынести совершенно беспристрастное суждение о жизни на Земле. Если бы Амгам взялась высказать свое мнение о нашем мире, ее оценка оказалась бы свободна от какого-либо предубеждения, поиска выгоды или предвзятых симпатий. Во время наших бесед Гарвей никогда не размышлял на эту тему. Я сам пришел к такому выводу. (Следует признать, что он напрашивался сам собой.) Братьям Краверам он не мог прийти в голову, потому что они смотрели на мир глазами пиратов и видели перед собой добычу, а не сокровище. Гарвей, человек куда более простой, по крайней мере видел в ней женщину.
Однажды утром Маркус заметил, что Амгам ушла с поляны. Ничего удивительного в этом не было. Девушка часто исчезала из поля его зрения, углубляясь в лес, а потом после небольшой прогулки возвращалась к палаткам. Но в тот день пошел дождь, настоящий ливень. Капли барабанили по мискам и консервным банкам, точно град пуль, а прогалина на глазах превращалась в грязное болото. Надо сказать, что Маркус уже знал, что, хотя дожди в Конго казались началом Всемирного потопа, длились они недолго. Обычно в таких случаях братья Краверы прятались под полотняным навесом, укрепленным на четырех шестах около прииска. Но, если бы дождь не прекратился, им могло прийти в голову вернуться в палатки, чтобы переждать непогоду, и тогда Уильям обнаружил бы пропажу своей беляночки.
Слава богу, вскоре выглянуло солнце. После грозы Уильям и Ричард становились еще более раздраженными, чем обычно. Перед тем как продолжить работу, требовалось откачать из ямы воду, что означало потерю времени, это неминуемо влекло за собой убытки. Со своего места Маркус слышал ругань братьев Краверов и щелчки хлыста.
Однако Амгам не возвращалась. Глина на поляне просохла. В горшках и кастрюльках, которые успели наполниться дождевой водой, утонули десятки бестолковых мошек. Маркус забеспокоился не на шутку. Он оставил котел на огне и направился в глубь сельвы, то и дело окликая девушку:
– Амгам? Амгам?
Ответа не было. Гарвей слышал только шорохи леса и потрескивание веточек, которые ломал на своем пути. Черт возьми! С чего он взял, что Амгам не убежит? Сельва была полна опасностей, ей ни за что не удалось бы выбраться из нее. Тем не менее по какой-то причине, которая теперь казалась ему абсурдной, Маркус счел, что девушка была достаточно разумной, чтобы отказаться от мысли о побеге. Но она, вероятно, смотрела на мир с другой точки зрения. Какой бы опасной ни казалась ей сельва, для нее не было ничего страшнее палатки Уильяма. Вот именно – Уильям Кравер. Он убьет его. Когда Маркус освободил господина Тектона – это было одно, но лишить этого человека любимой ночной игрушки – совсем другое.
