Цвет страха - Мэрфи Уоррен (версия книг .txt) 📗

В этом разговоре участвовали секретный агент по кличке Арлекин и ее руководитель из парижской штаб-квартиры Отдела внешней безопасности, расположенной на бульваре Мортье.

Дежурный офицер доставил шифровку директору ОВБ, крупнейшей разведывательной организации Франции.

— Ключ к разгадке — слепящий окрашенный свет, — прочел Реми Ренар, директор ОВБ.

— Таково мнение нашего агента.

— Других сведений не поступало?

— Никак нет.

— Спасибо, можете идти, — сказал Ренар.

Как только офицер ушел, директор ОВБ сцепил свои длинные пальцы и мрачно нахмурился. Похоже, еще одна загадка. На столе Ренара лежало донесение, в котором, возможно, заключалась важная информация, и у директора было два пути: отправить его пылиться в архив либо передать вышестоящим инстанциям.

Эта мимолетная мысль прервалась отчетливым воспоминанием о служебном долге. Класть шифровку под сукно нельзя. Теперь у директора вовсе не оставалось выбора, но даже в такой, до предела упростившейся ситуации неизбежно таилась еще одна загадка — каким именно инстанциям передать донесение?

О событиях, затрагивающих национальную безопасность, полагалось докладывать непосредственно Президенту Франции.

Возникшее затруднение нарушило покой Ренара, словно незваный гость. Что это — вопрос национальной безопасности или нечто более важное? Нечто, затрагивающее честь и достоинство государства?

Проблема явно не из простых, и директор ОВБ, откинувшись на спинку кресла, прикрыл свои обманчиво-сонные глаза и предался размышлениям.

Реми Ренар все еще медитировал, а день неумолимо отсчитывал минуты, в потоке которых растворялась историческая связь, объединявшая Вторую гражданскую войну и франко-американский конфликт 1995 года.

В конце концов директор потянулся к телефону.

Министр культуры Франции Морис Туре сам ответил на звонок. Он всегда сам отвечал на звонки. Это была его собственная инициатива — лично беседовать со своими возлюбленными согражданами, избегая вмешательства промежуточных инстанций. Дело в том, что министр культуры совершенно искренне считал граждан Франции своими гражданами.

В любой иной стране под словами «министр культуры» кроется либо чисто номинальный пост, либо стыдливое обозначение должности шефа разведки. Но только не во Франции — во всяком случае, после того как в это кресло уселся Морис Туре.

Подобно Жанне Д'Арк, которая столетия назад, не колеблясь, пожертвовала собой, он видел свое жизненное предназначение в очищении Франции.

С точки зрения Мориса Туре, тяжелейшим испытанием в доблестной истории его страны было освобождение от германских захватчиков. Морис всегда считал германскую оккупацию злом, ужасным бедствием. Однако со временем Германия ослабла, и ее солдаты в конце концов вернулись домой к своим сосискам и темному пиву. Ради этого можно было и потерпеть. И когда немцы наконец ушли, от них не осталось и следа.

Чего не скажешь об освободителях, изрядно загадивших гордую землю, которую они якобы освобождали.

Морис Туре вырос в послевоенном Париже, долгие десятилетия беспомощно наблюдая за зловонной раковой опухолью американского образа жизни, неумолимо расползавшейся по его родному Городу огней.

Сначала появились автомобили «форд», потом — павильоны «Макдоналдс» с их аляповатыми золочеными дугами. Американские фильмы, исполненные фальшивого глубокомыслия, вытеснили с экранов Луи Де Фюнеса, Жерара Депардье и даже французскую жемчужину Катрин Денев. Беззаботно похохатывая над грубоватым Джерри Льюисом [13], парижане постепенно сдавали позиции и начинали привыкать к омерзительным понятиям вроде le маркетинг, le холдинг и даже к таким безобразным неологизмам, как le шизбургер.

К тому времени, когда угроза стала слишком очевидной и Помпиду учредил Комитет охраны родной речи, оказалось, что французский язык изрядно замусорен, а постигшее его бедствие представлялось необратимым.

Это положение сохранялось до тех пор, пока министром культуры не назначили Мориса Туре.

В своем первом тогда публичном выступлении он потребовал избавить Францию от наносного хлама — чуждой пищи и чуждых слов. Для начала он обрушился на предприятия «быстрого питания» и добился ликвидации большинства из них.

Его достижения были восприняты как свидетельство чудесного торжества Франции над англосаксонским варварством.

Морис Туре видел в распространении американской поп-культуры ни много ни мало зловещий призрак мировой гегемонии, которая в отличие от нацизма грозила низвергнуть Францию и всю планету в пропасть невежества, откуда они никогда уже не смогут выбраться.

Насладившись первым триумфом, Морис Туре взялся за рекламные щиты, наводнившие Елисейские поля топорными лозунгами типа «Кока-кола Always», а также призывами вроде "Возьмите в полет airbag «Форд», вызывавшими у министра культуры приступ мигрени.

Морис придумал особое наименование для французских слов, искалеченных вставками англосаксонских существительных. Обращаясь к прессе, он назвал их мерзостью и гадостью, франглицизмами. Опубликовав список ненавистных выражений, Туре потребовал изъять их из обращения.

Он представил парламенту соответствующий законопроект, который в ходе ожесточенных дебатов был-таки принят. Новый закон запрещал использование иностранных слов на радио, телевидении, в объявлениях и вывесках. Трудовые соглашения и рекламные тексты должны были составляться на чистейшем французском, а нарушителей этого правила ждал солидный штраф и шестимесячное тюремное заключение.

Разумеется, международные компании восстали против такого произвола, но их карта уже была бита. Морис Туре самолично составил список выражении, которыми надлежало заменять презренные франглицизмы. Отныне вместо таких слов, как «airbag», video-clip" и совершенно непроизносимое «data proсessing», следовало говорить «дорожная сумка», «рекламный ролик» и «обработка данных».

Морис по праву гордился документом, получившим среди парижан название «Закон Туре». Он вступил в многотрудную борьбу за избавление своего народа от ненавистных освободителей. Утверждение порядка, при котором желающие насладиться пребыванием в La Belle France должны были овладеть французским языком либо незамедлительно покинуть страну, стало лишь делом времени.

На столе министра зазвонил телефон. Морис взял трубку.

— Алло, — сказал он.

— У меня ужасные новости.

— Я не из пугливых.

— Это насчет Кляксы. Кажется, что-то проясняется.

— Что именно?

— Мы послали своего агента в Амери...

Министр культуры дернул себя за кончик носа:

— Не смейте произносить это гадкое слово!

— Да-да, я хотел сказать, в Нечестивые Штаты.

— Вот так-то лучше. Продолжайте.

— Там действует агент по кличке Арлекин.

— Как же, помню... отличная любовница. Вы с ней э-э-э... общались накоротке?

— Смею заметить, нет.

— Тем хуже для вас. Что ж, продолжайте.

— Она сообщила следующее: «Вся эта шарада возникла из-за ярких цветных лучей».

— Ярких цветных лучей?

— "Ключ к разгадке — слепящий окрашенный свет". Это были ее последние слова, после чего связь прервалась.

— Надеюсь, наш агент в безопасности?

— В каком смысле?

— В любом.

— Не знаю.

— Если у вас появятся какие-то сведения, немедленно сообщите. Мне ненавистна сама мысль о том, что ее очаровательные способности для нас будут навсегда утрачены.

— Непременно. А теперь я хотел бы вернуться к началу разговора.

— Ах да! Ключ к разгадке — слепящий окрашенный свет. Интересно, что бы это значило?

— Надеюсь, вам известно о том, как трудно пробраться в Кляксу?

— Фу! Это вопрос времени.

— Наши агенты проникают внутрь. Потом выходят, но с пустыми руками. Им нечего доложить.

— Промывка мозгов?

— Вряд ли. Никаких признаков вмешательства в деятельность их мозга не обнаружено. Создается впечатление, будто агенты подпадают под влияние этих ремесленников от культуры и начисто утрачивают чувство долга и способность к сопротивлению. Они с восторгом отзываются о пережитом.