Квест - Акунин Борис (книги без регистрации полные версии .TXT) 📗

Аманит, то есть мухоморный экстракт, в коллекции Самсона Даниловича имелся. Однако вышло бы неловко, если б профессор императорского университета повёл себя подобно дикому зверю, да ещё, чего доброго, изрубил бы ни в чём не повинных секундантов. Требовалось подыскать для норманнского дурмана какой-нибудь разжижитель, который не ослабил бы действенности, но вместе с тем позволил бы сохранять контроль над своими поступками.

Задача оказалась интересной и после ряда экспериментов была блестяще разрешена.

Вот рецептура ингибитора, посредством которого Фондорин добился нужного эффекта.

Отвар каменной полыни (две части) кипятится с настоем травы «куустээх-от», что растёт на алданском острове Елгянь (одна часть). После процеживания жидкость разводится в так называемом «евгеновом спирте» сугубой очистки (шесть частей) с одной частью гвоздичного масла, дабы уберечь слизистую поверхность желудка от воспаления.

Десять капель ингибитора, растворённые в аманите, многократно обостряли восприимчивость всех органов чувств, а также увеличивали физическую силу и подвижность, притом не ослабляя функций рассудка.

Дуэль завершилась, ещё не начавшись. Секундант не успел договорить своё «Allez-y!», [135] как сабля вырвалась из руки гусара, а сам он с криком ухватился за вывихнутое запястье.

Зато уж и досталось потом победителю от жены, которая узнала о дуэли позже всех. «Дурак несчастный» – вот самое мягкое из наименований, которыми наградила разгневанная Кира Ивановна непрошенного заступника её чести.

Она, конечно, была совершенно права, но теперь Фондорину берсеркит пришёлся очень кстати. В исполнении замысла, разработанного спасителем отчизны, этому химическому препарату отводилось очень важное место.

Когда по земляному пятиугольнику открыли пальбу французские пушки, защитникам показалось, что весь воздух наполнился ужасающим свистом, а ядра посыпались на редут смертоносным градом.

Не так видел бомбардировку Самсон, зрение которого невероятно прояснилось. Очки молодой человек снял за ненадобностью.

Конечно, стреляющие враз две сотни орудий – это немало. Но Фондорину обстрел показался довольно вялым. Во всякую отдельную секунду в небе висело только три-четыре снаряда. Именно что «висело», ибо секунды вдруг сделались тягучи и длинны. Чтоб проверить, так ли это на самом деле, профессор достал брегет и убедился: пока стрелка перешла с одного деления на следующее, он мысленно успел досчитать до двадцати.

Люди вокруг тоже стали медлительны и неловки, словно двигались в воде. Просто жалко было наблюдать, как они беспомощно смотрят на чёрный мячик, летящий в самую их гущу и не делают никакой попытки уклониться или отбежать. Гранаты пробивали в рядах целые бреши; ядра проносились над головами, смертельно контузя бедных увальней в чёрных пехотных мундирах.

Для Самсона горошины, лениво пролетавшие через поле, ни малейшей опасности не представляли. Два раза, взяв капитана под руку, он отводил его в сторону – причём во второй раз довольно быстро, потому что немножко зазевался. Офицер не поспел переставить ноги, упал, и пришлось протащить его по земле. Хотел ветеран заругаться, но тут чугунный шар ударил ровнёхонько в то место, откуда они только что убрались, и капитан перекрестился.

– Ох и силища у вас, голубчик, – пробормотал он, смотря на профессора с опасливым любопытством. – По виду не подумаешь. Как это вы догадались отбежать? Нет, право, объясните!

Объясняться с капитаном Фондорину было недосуг, а топтаться на месте, когда всё тело сотрясается от жажды немедленного действия, мучительно. Поэтому профессор нашёл себе дело.

Поглядывая вверх, чтоб случайно не угодить под «горох», он сходил за своим сундучком, где среди прочего лежали медицинские инструменты, и занялся ранеными. К виду искромсанной плоти и потрохов Самсону, опытному анатому, было не привыкать. Его мозг, и всегда-то скорый, ныне работал вдесятеро быстрее обыкновенного; руки и того резвее. Одного взгляда профессору хватало, чтобы определить вид ранения и принять решение: чистить ли, брызгать ли спиртом, перевязывать, вправлять, зашивать либо класть шину.

Как раз настало затишье в канонаде. Теперь можно было посекундно не задирать голову.

Вокруг стонали и кричали раненые, командиры с руганью выравнивали потрёпанные шеренги, с топотом и лязгом подбегало пополнение. Все эти шумы сливались для Фондорина в один невнятный гул.

– Рота-а, огонь! – густым голосом, очень протяжно (так показалось Самсону) закричал капитан.

Раскатистый долгий залп ружей заставил профессора выпрямиться с только что ампутированной стопой в руках и оглядеть поле.

Положение переменилось. Французы шли в атаку.

Прямо на редут, блестя штыками, двигалась плотная сине-белая масса. По-орлиному зоркие глаза профессора не только рассмотрели на развёрнутом трёхцветном знамени цифру «61», но и прочли золотые буквы «Valeuret discipline». [136] То шёл знаменитый 61-й полк, один из лучших в наполеоновской армии, составленный из ветеранов Аустерлица, Иены, Экмюля и Ваграма. В сотне шагов от бруствера строй остановился. Сомкнулся плечо к плечу, закрыв образовавшиеся прорехи. Из идеально выровненных ружейных стволов выскочили облачка дыма.

Даже обострённому берсеркитом взгляду полёт пуль был невидим, но пригнуться к земле Самсон, конечно же, успел. Над ним словно пронеслась стая жужжащих комаров. Там и сям закричали люди, многие упали.

Проворный лекарь со вздохом вернулся к своему занятию.

Французы вели пальбу по защитникам плутонгами: опорожнив ружья, шеренга отбегала назад, в хвост колонны, чтоб дать место следующей. Это профессору понравилось больше, чем канонада, когда орудия палили вразнобой, как чёрт на душу положит. Здесь же можно было отрываться от работы не ежесекундно, а всего четыре раза в минуту. Перед каждым следующим залпом Самсон Данилович ложился на землю и даже успевал подстелить полотенце, чтоб не слишком марать панталоны (манжеты и рукава у него были безнадёжно запачканы кровью).

Так продолжалось довольно долго, но, увлечённый обработкой ран, Фондорин нисколько не скучал.

Вдруг капитан крикнул:

– Ребята, держись! Русский багинет французского длиннее!

Неприятель пошёл в штыковую.

Профессору работать стало труднее. Уже через минуту вокруг него началась беспорядочная суматоха, в которой русские перемешались с французами. Люди с выпученными глазами, хрипя и вопя, кололи и рубили друг дружку, катались по земле, неслись напролом не разбирая дороги. С травматической точки зрения рукопашный бой показался Самсону ещё менее опасным, чем залповая стрельба. Замахи сражающихся были медленны, удары нисколько не грозны. Но попробуйте-ка аккуратно зашить рану или вправить кость, если раненый дёргается и стонет, а откуда-нибудь сбоку ещё и наползает болван, слепо тычущий перед собою колющим орудием!

Справедливости ради следует сказать, что злонамеренно на лекаря, занимающегося своим милосердным делом, никто не нападал. Когда Фондорин бродил среди схватки в поисках очередного мученика – неважно, русского или француза, – на него несколько раз наскакивали чужие и свои. Очумело таращились на статского, восклицали: «Ты кто?». Самсон Данилович правдиво отвечал: «Я человек» или «Je suis un homme» [137] – и его оставляли в покое.

Медику, который желает хорошо выполнять свою кровавую работу, необходимо сохранять полное хладнокровие, если не сказать бесчувствие. Поэтому профессор приглушил в сердце голос сострадания. К врачуемой им плоти и её несчастным обладателям он относился с совершенным бесстрастием. Но настал момент, когда в этой броне образовалась трещина. Пред Фондориным на земле лежал его знакомец, его добрый попечитель – пехотный капитан, пронзённый несколькими штыками. Бедняга был ещё жив и пытался спрятать обратно в живот вывалившиеся внутренности.