Достопочтенный Школяр - ле Карре Джон (книги без сокращений .txt) 📗
Дождь все усиливался и достиг такой интенсивности, что, казалось, сильнее просто не бывает. Громадные капли с глухим стуком падали вокруг так, как будто кто-то стрелял картечью. На лице Кро отражались самые разные чувства, о которых Люк мог только догадываться. Где-то в глубине души он вдруг испугался, что, может быть, Кро и в самом деле умирает. Люк почти не сталкивался с естественной смертью и не знал, как она приходит, а потому был настороже.
– Может быть, у них просто от высоты закружилась голова, и они отломили антенны как смогли? – сказал он, опять пытаясь потянуть Кро к такси.
– Очень может быть, ваша милость, воистину так. Несомненно, что наступило время поспешных и неуправляемых действий.
– Домой, – сказал Люк и, не допуская возражений со стороны старика, снова тронул его за руку. – Дорогу, пожалуйста. Дорогу санитарам с носилками.
Но австралиец все еще упрямо отказывался сдвинуться с места и все смотрел на английское шпионское гнездо, вокруг которого бушевала буря, так, как будто не мог оторвать от него взгляда.
Канадский Ковбой первым отправил в редакцию свой опус. Он написал его той же ночью, пока обе девушки спали в его кровати. Журналист решил, что такой материал скорее потянет на статью, чем на чисто информационное сообщение, поэтому построил сюжет вокруг Пика в целом, а Тесинджера использовал как стержень. Канадец объяснял, что Пик традиционно являлся в Гонконге чем-то вроде Олимпа – «чем выше по склону вы живете, тем выше ваше положение в обществе», – и что богатые англичане – торговцы опиумом, отцы-основатели Гонконга, перебирались туда, чтобы избежать холеры и лихорадки, которые свирепствовали в городе; что всего лишь пару десятилетии назад «желтый», не мог появиться здесь без специального пропуска.
Ковбой описал историю особняка Хай Хейвен и в заключение рассказал, что китайскоязычная пресса называла его не иначе, как «дьявольской кухней», где британский империализм стряпает свои бесовские заговоры против Мао. И вдруг в мгновение ока кухня закрылась, а повара исчезли. «Что это: еще один жест примирения?» – задавал вопрос автор. – Проявление умиротворения? Часть общей стратегии более умеренной политики по отношению к континентальному Китаю? Или просто еще один признак того, что в Юго-Восточной Азии, как и везде в мире, англичанам приходится спускаться с вершин на землю и довольствоваться более скромной ролью?"
Творение канадца постигла печальная судьба, хотя оно было достойно лучшей участи. Ошибка состояла в том, что журналист решил послать статью в толстую английскую воскресную газету, где он время от времени печатался. Уведомление "D" – правительственный циркуляр, запрещающий средствам массовой информации касаться этих событий, пришло в редакцию еще раньше. «Сожалеем невозможности напечатать Ваш интересный материал Хай Хейвен», – говорилось в телеграмме из редакции. Статья отправилась прямиком в мусорную корзину. Через несколько дней Ковбой обнаружил, что кто-то копался в его вещах. И еще: в последующие несколько недель телефон издавал какие-то странные звуки вроде покашливания, поэтому каждый раз, взяв трубку, он обязательно говорил какую-нибудь гадость о Большом My и его окружении.
Люк возвратился домой, полный интересных замыслов, принял ванну, накачал себя черным кофе и принялся за дело. Он обзвонил конторы всех авиакомпаний, поговорил со своими знакомыми, имеющими отношение к администрации Гонконга, и еще со множеством своих приятелей из американского консульства – бледнолицых и слишком уж прилизанных – и пришел в ярость от их уклончивых и ничего не проясняющих ответов, которые сделали бы честь самому Дельфийскому оракулу. Он выжал все, что было возможно, из сотрудников фирм по перевозке мебели, которым обычно поручалась работа, связанная с правительственными учреждениями. К десяти часам вечера, как он сам сказал Карлику, которому в тот вечер несколько раз звонил, у него были данные, «проверенные и перепроверенные по пяти совершенно разным каналам», о том, что Тесинджер с женой и всеми сотрудниками Хай Хейвен рано утром в четверг вылетели чартерным рейсом из Гонконга в Лондон. Собаку Тесинджера, как он узнал благодаря счастливой случайности, должны были отправить через пару дней, в конце недели. Набросав кое-что начерно. Люк сел за машинку. Напечатал пару строчек – и иссяк. Впрочем, он заранее знал, что так и будет.
Но начал Люк бойко и непринужденно:
«Снова черная туча скандала нависла над администрацией последней английской колонии в Азии, администрацией, в последнее время подвергающейся постоянной критике. Не успели улечься страсти в связи с недавними разоблачениями взяточников в полиции и среди чиновников гражданской службы, как стало известно, что окруженное самой непроницаемой завесой секретности учреждение в Гонконге – Хай Хейвен, куда тянулись нити всех заговоров, которые Англия плела против красного Китая, в страшной спешке эвакуировано».
Дойдя до этого места, Люк остановился и закрыл лицо руками. Из его груди вырвался звук, похожий на рыдание, – это был ропот на судьбу и Создателя, отчаяние от собственного бессилия.
Его преследовали кошмары по ночам: после всего увиденного на войне он часто просыпался в холодном поту и сотрясался от дрожи ужасных видений, которые даже не способен был описать словами. От ощущения запаха напалма и горящего человеческого мяса он получал даже какое-то утешение: было приятно сознавать, что после долгих лет, в течение которых он подавлял в себе все эти эмоции, плотина, сдерживавшая проявление нормальных человеческих чувств, прорвалась. Когда-то, на войне, Люк мечтал о том, когда же он сможет во всем разобраться и снова обрести способность испытывать отвращение. Если теперь кошмары помогают ему вернуться к нормальному состоянию – тому, в котором пребывают обычные мужчины и женщины, – ну что ж, тогда он будет принимать их с благодарностью. Но ни в каких, даже самых страшных кошмарах, ему и в голову не приходило, что после того, как он столько лет писал о войне, он не сможет писать о мире. Люк провел за машинкой шесть долгих ночных часов, пытаясь вырваться из этого страшного оцепенения и немоты. Иногда он вспоминал старика Кро и то, как он стоял под дождем и вода струями стекала с него на землю. Может быть, именно в э т о м и заключалось главное? Но слыханное ли это дело, чтобы один журналист построил свой материал на необъяснимом настроении и поведении своего же собрата-журналиста?
Статья Карлика, над которой тот тоже немало попотел, так же не имела большого успеха, и это привело его в весьма раздраженное состояние. На первый взгляд, там было все, что требовалось. Англичане выставлены на всеобщее осмеяние, без обиняков и недомолвок говорится о шпионах, и в кои-то веки Америка не выступала в роли палача и душителя Юго-Восточной Азии. Но единственное, что Карлик получил в ответ, – это приказ не лезть не в свое дело и не трезвонить о чем не следует.
Оставался еще старый Кро. Хотя то, что он сделал, было всего лишь отвлекающим маневром и не шло ни в какое сравнение с направлением главного удара, то, как умело он рассчитал время и сделал то, что сделал, до сих пор не перестает внушать восхищение. В течение трех недель Кро ничего никуда не посылал. Люку, который не на шутку беспокоился о нем, сначала даже показалось, что продолжается тот необъяснимый упадок всех его душевных и физических сил, который он заметил на Пике. Казалось, Кро совсем потерял обычное жизнелюбие и склонность к дружескому общению. Он стал раздражительным, а временами бывал просто грубым и злым. Он ворчал на официантов, даже на свого любимца Го. Он обращался с шанхайскими любителями игры в кегли так, словно они были его заклятыми врагами, и припомнил все якобы нанесенные когда-то обиды, о которых они уже и сами не помнили. Сидя в одиночестве у окна, австралиец был похож на старого кутилу, переживающего не лучшие времена, – язвительного, отрешенного, апатичного. В один прекрасный день он исчез, и, когда Люк, опасаясь самого худшего, заглянул к нему домой, старая служанка, сказала ему, что «папа Виски ехать-ехать в Лондон, очинь-очинь бистро». Она была престранным созданием, и Люк был не слишком склонен ей верить. Один зануда журналист из Германии, работавший на журнал «Шпигель», рассказал, что видел Кро во Вьентьяне, когда тот пьянствовал в баре «Констелейшн», но Люк ему не очень поверил. Среди журналистов наблюдать за Кро было чем-то вроде игры для посвященных, и, если кому-то удавалось раскопать и рассказать другим что-нибудь интересное, это повышало авторитет рассказчика.
