Дом аптекаря - Мэтьюс Эдриан (читать полностью бесплатно хорошие книги .txt) 📗
— В Питсбург?
— Вот именно. Как только разберусь с делами. Как только все устрою. Это вопрос времени. Ну и еще надо куда-то пристроить моих кошечек.
— Вон оно что…
— А теперь перестаньте суетиться и располагайтесь поудобнее. Я вернусь буквально через минутку. Можете зажечь огонь — уж больно здесь сыро.
Рут послушно прошла по коридору в гостиную и включила настольную лампу.
И едва не задохнулась.
Зябкий запах старости, хронической сырости и кошачьей мочи. Ко всему этому примешивалось что-то приторно-сладкое.
Две неопрятного вида кошки мгновенно появились откуда-то и, задрав хвосты наподобие епископских посохов, принялись тереться о ее ноги.
Комната была очень симпатичная — с большим старинным камином и высоким лепным потолком, — однако старуха довела ее до состояния крайней запущенности. Рассохшаяся мебель из шестидесятых, застеленная дорожными пледами, старый телевизор в полированном, под тик, ящике, придвинутая к стене кровать и небольшой книжный шкаф, забитый картонными коробками, книжками в мягких обложках, разрозненная мелочь и медицинские справочники. На полу валялись рекламные объявления и лотерейные купоны, пузырек с микстурой от кашля, пластмассовая ложечка, тюбик с бронхорасширяющим средством и увеличительное стекло.
Какая жалость, что столь классный дом приходит в упадок!
На каминной решетке лежали щепки и горка угля. Рут нашла спички и разожгла огонь. Прямо перед ней, у камина, рядом с юккой, стояла большая статуя Девы Марии, напомнившая Рут пластмассового ангела на винном прилавке в ее любимом бистро «Стооп». Вспомнив о бистро, она вдруг ощутила почти реальный аромат карпаччо.
Впрочем, здесь пахло чем-то другим.
Заметив на каминной полке чашку с сушеными лепестками, Рут бросила пригоршню в огонь. Новый аромат не столько рассеял, сколько замаскировал висящую в воздухе вонь. К этому времени танцующие в камине огоньки уже создали в неприветливой, мрачной комнате приятную иллюзию тепла.
Она сняла пальто и, сама не зная зачем, начала завешивать шторы: в крови каждого голландца оставлять их открытыми, с гордостью демонстрируя безупречный интерьер. Белый снег на улице уже смешался с пурпурными тенями вечера и лужицами желтого, как сливочное масло, света фонарей. Шляпа с загнутыми полями еще была на мосту, незнакомец лениво стоял почти в той же позе, поглядывая вокруг. Потом он повернулся спиной, отошел к другой стороне моста и закурил. Сделав пару затяжек, бросил взгляд на часы и посмотрел сначала влево, потом вправо. Наверное, кого-то ждет, подумала Рут. Ей почему-то вспомнилась сюрреалистическая статуя в Вондел-парке — человек в темном пальто с поднятым воротником несет в одной руке футляр со скрипкой, а другой приветствует прохожих, снимая шляпу. Но под шляпой ничего нет, голова отсутствует.
Невидимка собственной персоной.
Она дернула шторы, те за что-то зацепились вверху и не поддавались.
Рут опустилась на диван, но почти тут же привстала, почувствовав нечто твердое под левым бедром. Она пошарила рукой. Резиновая грелка.
По коридору, волоча ноги, уже шла Бэгз. В голове у Рут мелькнула вдруг мысль, что ей действительно не следовало сюда приходить. Инструкции помнишь? Никаких личных контактов с заявителями. Но черт возьми, они же встретились совершенно случайно — да и кто узнает? Сейчас они выпьют, немного поболтают — бедняжке так не хватает общения, — и на этом все.
По крайней Бэгз ее точно не вспомнит.
Рут зевнула, покоряясь обстоятельствам, но тут на глаза ей попался туристический постер, соседствующий с висящим над кроватью светящимся распятием.
Питсбург! Но почему Питсбург? Бэгз вряд ли говорит на английском. И в ее-то возрасте!
Она зевнула еще раз.
В комнату вошла хозяйка с подносом. Двигалась она медленно и осторожно, как канатоходец, стараясь не расплескать угощение — джин и яичный коктейль. Кроме того, на блюдечках лежали печенье и лейденский сыр, обсыпанный зернышками тмина.
— Так чем вам здесь не нравится? — спросила Рут. — Почему хотите уехать?
— Мне не нравится здешний вид, — торжественно объявила Бэгз, бросая полный превосходства взгляд на полузашторенное окно. Сказано было предельно ясно, так что возражений не последовало.
Про себя Рут усмехнулась, увидев во всем этом и забавную сторону. Сомнений быть не могло — старая курица просто сбрендила.
Печально, но факт.
Глава пятая
— Так это Сандер? — Рут взяла с каминной полки небольшую фотографию в рамке. Юноша лет восемнадцати-девятнадцати. Черные волосы. Открытая улыбка. В чертах — далекое эхо Бэгз.
Взгляд зацепился за что-то. Интересно, с какой это точки у отеля «Америкэн» такой вид? И тут она поняла. Пуговицы на пиджаке не с той стороны. Либо он носил женский пиджак, либо фотографию отпечатали с неправильного негатива. Второе объяснение казалось более подходящим. Рут видела его так, как он видел себя в зеркале. И чтобы увидеть его как есть, снимок надо было бы поднести к зеркалу. Конечно, так далеко она еще не зашла.
— Да, нас было четверо, — продолжала Бэгз. — Сандер был старше меня на два года. И еще младшие, Эльфрид и Аша.
— А их фотографии у вас есть?
Старуха покачала головой:
— Нет. Ничего нет. Никого нет.
— Они умерли?
— Они не вернулись, дорогуша. А фотографии затерялись. Не осталось ничего. Кроме дома, кое-каких бумаг да безделушек, которые папа спрятал в стене перед приходом полиции. — Бэгз взяла крошечную стеклянную рюмочку двумя распухшими от артрита пальцами, ловко опрокинула и осторожно налила еще. От пальцев на холодной рюмке остались влажные следы.
На полке стояла менора — восьмирожковый серебряный подсвечник. Рядом с ней — простенькая статуэтка парижской Девы Марии. Получалось нескладно.
— Но вы же голландцы. Ван дер Хейден — голландская фамилия.
— Голландцем был папа, а мама — еврейка. Их звали Хендрик и Рашель. Мы, дети, были halfbloeden, полукровками. И далеко не единственными. В то время смешанные браки встречались на каждом шагу. И все должны были регистрироваться… немцы заставляли. Одни были полными евреями, другие наполовину, третьи на четверть.
Рут опустилась перед камином и потыкала железной кочергой в горку поленьев. Одно громко выстрелило, и она вздрогнула.
— Если вам неприятно об этом говорить…
Старуха рассмеялась. Она сидела, покачиваясь взад-вперед, как обитательница сумасшедшего дома.
— Я готова говорить о чем угодно, дорогуша. О чем угодно! Извините, как вас?..
— Рут.
— Говорить? О, вы только дайте мне такую возможность. Ничего же другого не остается. Чего-то я, конечно, не помню… провалы в памяти, но есть такое, что забыть невозможно. — Она постучала себя по лбу и подмигнула. — Я ведь была уже не маленькая. Когда пришли немцы, мне исполнилось восемнадцать. Я понимала, что к чему. Знала, что творится вокруг. Люди называли это холодными погромами. Сначала евреев прогнали со службы. Те, кто оставался в учреждениях, неевреи, подписывали специальные декларации. Их называли арийскими декларациями. Весь еврейский бизнес перешел в другие руки. Все происходило не сразу, а понемногу, так что не все понимали, к чему идет дело. А еще мы были глупы, и — да, это надо признать! — мы были доверчивы.
— Вы верили немцам?
— Верили! Думали, что нам ничего не грозит, что если мы останемся добрыми, законопослушными гражданами, то ничего и не случится. Думали, что, если уж дела пойдут совсем плохо, соседи-голландцы помогут. — Она презрительно усмехнулась и резко отвернулась. — А потом вдруг оказалось, что мы уже и не голландцы вовсе. Что нам запрещено появляться в общественных местах. Нельзя пользоваться поездами и трамваями. Детям не позволено ходить в школу. Нас как будто приравняли к собакам, прокаженным, париям… Мы должны были носить еврейскую звезду. Сорок второй… да, то был сорок второй. Потом начались конфискации. Aktion Moebel.
