Повелитель разбитых сердец - Арсеньева Елена (серия книг TXT) 📗
8 апреля 1927 года, Париж. Из дневника Татьяны Мансуровой
Несколько часов провела сегодня за чтением своего старого дневника. Столько воды утекло с тех пор, как я, наивная, восторженная курсистка, начала вести его и с трепетом описывала свои «любови», ссоры с Костей, литературные вечера, на которые мы ходили вдвоем, заносила на его страницы иронические заметки о «барышнях» брата… Как потом пыталась найти утешение в хронографии темного безвременья России, которое настало после февраля 17-го года…
Я писала то прилежно, то от случая к случаю, то вовсе забывала о существовании дневника. Вернуться к нему меня сегодня побудило появление в нашем доме одного человека, которому мы с Максимом, можно сказать, обязаны своим счастьем да и жизнью. В 1919 году он работал в петроградской Чеке, и именно благодаря его усилиям Максиму удалось бежать после ареста. Этот человек тогда и сам чудом избежал смерти и все эти годы жил в России на нелегальном положении, порою уезжая из страны, порою возвращаясь, поскольку являлся одним из ведущих эмиссаров Белого движения. У него были и оставались свои информаторы в карательных большевистских органах, и именно он привез нам сегодня весть о том, что в ходе «чистки», проведенной Дзержинским, арестована и расстреляна Ольга Федоровна Голубовская, которую чаще называли Еленой Феррари. Ее обвиняли в связях с контрреволюционной организацией.
Воздержусь рассуждать о том, справедливо ли такое обвинение. От этой женщины всего можно было ожидать. Впрочем, говорят, Дзержинский страдает манией преследования, как и все ведущие большевики. Но не о судьбе Феррари речь.
Я знаю своего мужа – он не трус и весьма реалистический человек. Однако мне показалось, что нынче я физически увидела, как сошла с его лица тень давней, тщательно скрываемой от меня тревоги. Наконец-то канула в прошлое та стародавняя и непостижимая история о дневнике Шарлотты Лепелетье и маниакальном желании «итальянки-цыганки-еврейки», футуристки Арлезианки, поэтессы Елены Феррари, чекистки Ольги Голубовской завладеть им. Не раз и не два возникала эта женщина, похожая на зловещую тень, поперек нашего пути, и хоть Максим не любит говорить об этом, я не могу удержаться, чтобы не похвалиться: скорее всего, тогда, в Константинополе, я оказалась права. Мои опасения, что именно Елена Феррари была причастна к потоплению яхты генерала Врангеля «Лукулл», имели под собой веские основания. Эта причастность – исторический факт. .. Между прочим, косвенное подтверждение этому мы получили в 1922 году в Берлине. Мы были там проездом, буквально с вокзала на вокзал. Нас встречал и проводил для нас экскурсию по городу поэт Ходкевич, давний знакомый Максима: некогда Ходкевич и его жена Инна были дружны с Асей Мансуровой-Борисоглебской. И Ходкевич обмолвился, что несколько раз видел в литературных кружках Берлина некую особу, которая напомнила ему Петербург и то кипение литературных страстей, которое царило в столице еще до революции. Кажется, он встречал эту особу среди футуристов. Однако стихи ее были слабы, и она очень скоро оставила увлечение поэзией, обратившись к политическим забавам. Ходкевич не мог вспомнить ее имя, да и она явно не горела желанием возобновить старинное знакомство здесь, в Берлине.
– Во всем ее облике, – рассказывал Ходкевич, – было нечто зловещее, хотя она очень хороша собой, правда, по-декадентски тоща. И одета она была прекрасно, совершенно по-европейски, и выглядела вполне респектабельно. Как-то раз на одном из наших сборищ появился сам Горький, который в те годы обитал большей частью в Саарове под Берлином. Тогда он находился в полном отчуждении от большевизма. На мелькнувшую в поле его зрения брюнетку, бывшую футуристку, он посмотрел с отвращением. И когда Ходкевич с восторгом отозвался о ее загадочности и внешности, Горький неприязненно сказал:
– Вы с ней поосторожнее. Она на большевиков работает. Служит у них. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту!
Ходкевич, всегда стоявший далеко от Белого движения, ничего не слыхал про катастрофу на «Лукулле». Однако он моментально заметил, как изменились при его рассказе мы с Максимом. Я не смогла удержаться от того, чтобы не начать озираться с ужасом, как будто зловещая Елена Феррари уже стояла у меня за спиной, выставив свой маленький черный «браунинг». Максим тоже выглядел встревоженным. Мы несколько успокоились, только когда Ходкевич сказал, что этой особы не видно вот уже три месяца и что вполне может статься, она покинула Берлин.
И вот теперь мы узнали, что она покинула не только Берлин, но и этот мир. Революция, которой она отдала себя, пожрала ее!
Ну что ж… я не могу сказать ничего, кроме – слава богу.
Слава богу!
Со времени появления в нашей жизни Елены Феррари – пусть и незримого, в том разговоре в Берлине, – прошло пять лет. Чужбина – не родина, но мы постепенно привыкаем к жизни здесь. Наши дети говорят по-французски так же хорошо, как и по-русски… впрочем, и мы с Максимом уже давно освоили язык, который некогда казался нам непостижимым. Из чисто исследовательского интереса я даже прочла дневник Шарлотты Лепелетье.
Во всей нынешней нашей жизни есть толика безумия. Думаю, им заразила нас, словно смертельным вирусом, обезумевшая Россия. И уж Елена-то Феррари, с ее жесткостью, с ее маниакальным упорством и стремлением к цели, определенно была душевнобольная. Мне приятно думать, что, попадись ей все же в руки дневник Шарлотты и Луизы-Сюзанны Лепелетье, он окончательно свел бы ее с ума. Говорят, маньяки не способны пережить крушение своих надежд. Каково было бы Елене Феррари узнать, что в дневнике Лепелетье нет ни одного слова, которое указывало бы на место нахождения пропавшей картины Давида!
Ни единого слова. Я убеждена: эту картину невозможно отыскать. Ее никто никогда не найдет!
Разве что совершенно случайно.
7 августа 200… года, аэропорт Франкфурт-на-Майне. Валентина Макаровa
Классная штука – авиация!
Сегодня около шести утра я была еще около Гранд-Опера в Париже… Там, со стороны улицы Скриба, находится остановка автобуса «Руасси Бас», который курсирует между центром Парижа и аэропортом Шарль де Голль. Первый рейс автобуса в 5.45. Учитывая, что в 7.00 заканчивается регистрация на мой самолет, я как раз успевала. Правда, Николь и ее отец предлагали проводить меня в аэропорт или хотя бы до автобуса, но я отказалась наотрез. Сказала, что хочу-де проститься с Парижем, побыть одна, то да се…
Нет, в самом деле, зачем людям в такую рань тащиться со мной невесть куда? Я им и так обязана за гостеприимство, к тому же они нагрузили меня подарками так, что я серьезно боюсь: придется доплачивать за багаж. Тут и косметика, и бутылка бургундского (коллекционного, между прочим), и множество сыров, в том числе несколько упаковок моццареллы, и кое-какие шмотки мне и Лельке, и даже игрушка для нее – точно такой же клоун Ша, который есть у Шанталь… Всеми этими многочисленными подарками деликатная Николь как бы пыталась загладить свою косвенную вину за неуспех своей миссии свахи. Вопрос только в одном: почему деликатная Николь из всех мыслимых и немыслимых игрушек, которые можно найти в большом-пребольшом городе Париже, выбрала именно этого поющего клоуна Ша, точную копию того, которого Шанталь подарил Максвелл Ле-Труа? Случайность? Или намек на то, что Николь поняла из моих отрывочных, бессвязных и неохотных рассказов гораздо больше, чем я надеялась?
…С тех пор, когда я увидела Максвелла на крыльце дома Брюнов в Мулене, прошло две недели. За все это время от него не было ни одного звонка. Разумеется! Когда я поймала его отчужденный взгляд, то сразу поняла, что между нами все кончено, что он не простит мне предательства.
Именно поэтому я даже не осмелилась подойти к нему тогда и хоть как-то объясниться. Подобрала свой рюкзачок, валявшийся около оживающего Тедди, поцеловала пса в голову – и тихонько смылась, воспользовавшись полной неразберихой, которая царила вокруг убитого Исы, мечущейся, орущей Клоди – и Максвелла, торжественно стоящего на крыльце со своей ошеломляющей находкой в руках.
