Черный треугольник. Дилогия - Кларов Юрий Михайлович (прочитать книгу TXT) 📗
Кто был господин в партикулярном платье, Хвощиков выяснить не смог. Но по тому, как тот держался и разговаривал с Афанасием, можно было заключить, что они старые знакомые, а возможно, и друзья. Раньше этот господин на Валаам не приезжал.
Уж не Винокуров ли? Нет, не Винокуров. Бывшего сослуживца Олега Мессмера, так же как Угарова и Василия Мессмера, на Валааме хорошо знали, Винокуров придерживался старого доброго правила: «Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься». Поэтому к Олегу он приехал просить прощения значительно раньше Елены, сразу же после возвращения из Варшавы. А затем, пополнив своим вкладом казну монастыря, приезжал еще два раза: перед самой войной – на петровский пост и в июле 1917 года – в день памяти преподобного Сергия, мощи которого находились в соборном храме.
По словам Слюсарева, Афанасий был крайне взволнован приездом и разговорами с этими тремя посетителями, которые, судя по всему, нагрянули неожиданно, не предупредив его о своем приезде. Елена Эгерт уехала на следующий день, а остальные двое пробыли на Валааме еще сутки. Вскоре после их отъезда Афанасий покинул монастырь и больше там не появлялся.
От Борина я знал, что старик Мессмер телеграфировал Афанасию о смерти Василия. Не с телеграммой ли отца связан его отъезд?
Нет, сообщение о самоубийстве брата Афанасия в монастыре получили позднее, дня через два-три.
Следовательно, покинуть Валаам его побудило нечто иное, не имеющее отношения к судьбе брата. Что же именно?
Точно установить даты всех мартовских событий было невозможно: как-никак, а времени прошло порядочно. Но по нашим прикидкам получалось, что троица пробыла в монастырь вскоре после убийства Ритусом в Краскове Дмитрия Прилетаева, когда ценности «Алмазного фонда» уже находились на квартире Елены Эгерт.
На обычный визит к страждущему иноку все это не походило. Для обычного визита можно было выбрать другое, более подходящее время. Создавалось впечатление, что посещение Валаама любовницей командира партизанского отряда «Смерть мировому капиталу!», Уваровой и неизвестным господином имеет какое-то отношение к ценностям «Алмазного фонда».
Не передала ли тогда Эгерт имущество «Фонда» Уварову или тому же Афанасию?
Нет, исключено. По словам Отца, в конце марта он сам перевез ценности на квартиру какого-то анархистского боевика, куда переехала и Эгерт. Тогда все было в наличии. Драгоценности исчезли во время ареста Галицкого – с 25 до 30 апреля, когда ни Афанасия, ни Уварова в Москве не было. Именно в конце апреля миллионные сокровища растаяли, как леденец во рту, оставив после себя лишь сладкие воспоминания.
Не согласовывалось это и с попыткой Эгерт наложить на себя руки. А такая попытка действительно была. Сухов не только установил больницу, в которой она лежала, но и допросил лечившего ее врача.
Факты. Куда от них денешься? И все же… И все же я не мог избавиться от мысли, что рассказанное Хвощиковым имеет прямое отношение к исчезновению сокровищ и что любовница Галицкого обвела своих новых друзей анархистов вокруг пальца.
Но как?
Этого я не знал и даже не догадывался, где следует искать разгадку. Но для допроса Эгерт материала накопилось уже достаточно. Кое-какие щекотливые вопросы я мог ей подбросить. А как некогда утверждал Волжанин, грецкий орех и тот колется…
Ко времени моей беседы с Хвощиковым мы не только установили адрес сестры Эгерт, но и знали, что Елена у нее живет. Мое предположение, что, обидевшись на Россию, Отец все-таки не откажет в любезности бригаде «Мобиль», подтвердилось.
Муратов, поверив в «подлеца Косачевского», действительно решил предупредить Эгерт о грозящей ей опасности. К Елене была отправлена не кто иная, как Эмма Драуле, которую наши люди перехватили, когда она уже выходила из дома сестры Эгерт, Марии Петровны Соколовой.
Когда Драуле привезли ко мне, она была в восторге: как-никак первое приключение за все время пребывания в России. Ей уже мерещились подвалы с подземными коридорами, ночные допросы, пытки…
«Чека?» – со сладким ужасом спросила она.
«Нет, Центророзыск».
«Центророзыск?»
Это длинное труднопроизносимое слово ничего ей не говорило. То ли дело Чека – словно удар бойка по капсюлю.
«Управление уголовного розыска республики, – скучно объяснил я. – Кражи, хищения, разбой…»
«Криминальная полиция?»
«Что– то в этом роде».
Драуле поджала губы. Острый от многообещающих ожиданий угол рта стал тупым, почти плоским, вытянулась и уныло выгнулась дугой гипотенуза нижней губы. Центророзыск ее не устраивал. Она считала себя достойной лучшего.
Это было первое глубокое разочарование, постигшее ее в моем кабинете. Обидно, конечно. И все же еще оставалось «а вдруг?…». Но вскоре исчезло и оно.
Сообразив наконец, что ее не собираются подвешивать на дыбу, разводить под ногами костер, заставлять заучивать цитаты из сочинений Маркса или, на худой конец, просто выворачивать руки, произведение кубиста поблекло. Пожухли и выцвели краски, расплылись четко вычерченные линии.
Стоило ли совершать почти кругосветное путешествие, чтобы оказаться в таком ничем не примечательном кабинете, где густо пахнет нафталином и нет даже места для приличного костра!
«Но я все же арестована?» – спросила она, цепляясь за последнюю надежду превратить случившееся пусть в третьесортную, но все-таки сенсацию, на которую польстились бы хоть некоторые газеты.
«Нет, – безжалостно сказал я, не испытывая ни малейших угрызений совести. – Вы не только не арестованы, но даже не задержаны».
«Но меня сюда все-таки привезли…»
«Насильно?»
«Нет, но мне предложили…»
«Просто вам передали мою просьбу, – объяснил я. – Мне хотелось продлить удовольствие от беседы с вами. Но если вы, как тогда, торопитесь к товарищу Липовецкому, то мне остается лишь выразить свое сожаление».
Драуле осторожно улыбнулась:
«Я не тороплюсь. А вы… как это по-русски… обманщик, товарищ Косачевский».
Я изобразил недоумение.
«Ваш друг тогда не разыскивал меня», – объяснила она.
«Разве?»
«Не разыскивал».
«Он просто забыл. С ним это иногда бывает. Липовецкий очень занятый человек. Но как бы то ни было, он просил вам передать, что ваша просьба о поездке на Украину рассмотрена и удовлетворена».
Лицо Драуле преобразилось: расплывшиеся линия вновь приобрели четкость хорошего чертежа.
«Когда я могу ехать?»
«Сегодня, если, разумеется, у вас нет здесь неотложных дел. Вам уже выделен сопровождающий».
«А товарищ Липовецкий… не забудет?»
«На этот раз нет. Я за него ручаюсь».
Все сказанное мною соответствовало истине. О поездке Драуле я договорился с Зигмундом по телефону, как только мне стало известно, что Отец использовал ее в качестве курьера. Больше ей в Москве делать было нечего. Тогда же я принял некоторые меры, чтобы она не могла перед отъездом переговорить по телефону с Муратовым.
Из нашей короткой встречи я извлек все, что меня интересовало. Оказалось, что Муратов, не посвящая Драуле в суть вопроса, просил лишь передать записку по названному им адресу.
Кому именно говорил?
Да некой Елене Эгерт. А если той не окажется дома, то ее сестре.
Эгерт отсутствовала. Сестра сказала, что она куда-то уехала и вернется через несколько дней. Поэтому Драуле оставила ей записку, предназначавшуюся Елене.
Соколова спрашивала ее о чем-либо?
Только об одном – требуется ли ответ. Ответа Муратов не ждал.
Я на всякий случай спросил, имеется ли на квартире Соколовой телефонный аппарат. Нет, телефона она не заметила. Если бы он был, Христофору Николаевичу вряд ли потребовалась бы ее помощь.
«Мне только надо сообщить Христофору Николаевичу, что я выполнила его поручение», – неуверенно сказала Эмма Драуле, которая готова была тотчас же мчаться на вокзал.
Я галантно заверил ее, что с удовольствием возьму это на себя. Впрочем, если она хочет, то может черкнуть Муратову несколько слов – телефон его, к сожалению, неисправен. Ее записку незамедлительно доставят адресату.
