Знак змеи - Афанасьева Елена (серии книг читать бесплатно .txt) 📗
— Лотерея, в которой розыгрыш призов сразу после покупки билета производится.
— «Всего за тридцать копеек выигрыши от коровы до швейной машинки!» Эхма, мне б швейную машинку выиграть! Швейная машинка лучшее коровы! Корова Мотря у нас жива-здорова, а машинкой можно цельное семейство кормить. Вона у Поликарповой вдовы семеро по лавкам, и в хозяйстве без мужика, а она всех баб обшивает и горя-беды не знает. Мобыть, и мне билетик купить? Что как швейную машинку матери привезу!
— Не привезешь! Обман все это.
— Как обман? Здеся же прописано. «Вы-иг-ры-ши выдаются немедленно. Девица Тараторкина с первого куп-лен-на-го билетика унесла домой новый образец „Зингера“. А „Зингера“ это чего?
— Не «чего», а «что». Модель германской швейной машинки системы «Zinger». Но все это подстава. Мне князь СимСим про международные аферы рассказывал. Ваши провинциальные такие же, только уровнем пониже. В Риме авто разыгрывают и билеты по триста лир, а здесь по тридцати копеек и «Зингеры», но исход один. Выигрыши у них подставные люди для привлечения глупцов получают. Девица эта Тараторкина, что машинку еле домой унесла, явно с ними в доле, вот и изображала счастливую выигравшую. Ты что в лице переменилась, невыигранного «Зингера» так жалко?
— «Разыскивается опасный преступник». Ой, благородие Ванечка, не про тебя ли тут прописано. Больно похож. «Внешность русская. Волосы светло-русые, слегка вьющиеся, глаза каштановые». У тебя глаза какие? Покажь. Одно к одному, каштан и есть. «На вид шестнадцатъ-семнадцать лет, росту выше среднего, известный меж-ду-на-род-ный ахве… арфе… ахверист». И чей-то это такое ахверист?
— Людей когда обманывают так, что люди этого и не замечают.
— Ой, свят! И ты ахверист, Ванечка-благородие?
— Никакой я не аферист. Напротив, вокруг меня устроена афера, и как найти из нее выход, я не знаю. Меня ограбили, из страны в страну перевезли и бросили. Как жив еще! Вот теперь и в полицию ход мне заказан. Попробуй, обратись, в кутузку засадят и никакому Абамелеку сообщать не подумают. Мало ли воров в Ростове-папе, о каждом телеграфии за казенный счет отбивать да князей беспокоить накладно. По всему выходит, мои похитители меня не просто в глуши бросили, но еще и полиции меня вместо преступника представить решили. Теперь мне не в полицию идти, а от полиции бежать! Что ты там бормочешь?
— Так ить газету дальше читаю. «Е-дин-ствен-ная гастроль всемирно известного трагика Незванского!!»
— Незванского?! Дай сюда! — Иван выхватывает из рук девочки отпечатанную на дешевой желтой бумаге местную газету, пробегает глазами объявление. — Спасены! Варька, мы спасены!
И от радости даже подхватывает свою добровольную помощницу за плечи, приподнимает над землей и чмокает в щеку. Хочет чмокнуть и в другую, но Варька машет головой и поцелуй приходится как раз в губы, отчего девочка густо краснеет, но разгорячившийся Иван Варькиного смущения не замечает.
— Трагик! «8 июня в театре Асмолова! Единственная гастроль всемирно известного трагика Михаила Незванского!!» Положим, «всемирно известного» это они преувеличили, но бог с ними! Главное, Незванский знает, что я не нищий и не аферист! У него можно занять денег и сообщить князю СимСиму о случившемся. Какое сегодня число?
— Хто ж его знаить, не считала. Постой-постой. Я кады «Донскую речь» вслух читала, там число прописано было. Да, 8 июня 1911 году.
— Сегодня! Театр этот где?
— Недалече. Через городской сад и выйдешь к красному дому на Таганрогском прошпекте.
— Бежим!
— Куды это бежим! Ты, Ванечка-благородие, голые.
Стало смеркаться, когда сопровождаемый Варькой, одетый как обнищавший ремесленник Иван вышел на улицу. За одеждой Варька в Казанский переулок сбегала, в известный всему городу «двор хрустальный» мещанина Кузьмина, где была скупка краденого.
«Не может быть, чтобы это все происходило со мной! — все не хотел верить Иван. — Проводить лето в римском палаццо, где „прежде бушевало море, там — виноград и тишина“, бредить донной Анной, грезить возможностью сочинять, жить, любить, чтобы потом оказаться без средств, без помощи, без надежды в бандитском городишке!»
— Сам ты бандитский, твое благородие!
Наверное, он не заметил, как проговорил терзающие его мысли вслух, раз не желающая называться «патриоткой» Варька взвилась.
— Еще раз бандитским Ростов прозовешь, сам отсель выбираться будешь. Пущай хоть полиция тебя хватает и на каторгу шлет, помогать не стану!
Наверняка они представляли собой странную картину. Девятилетняя девочка-простушка в цветастой юбчонке и накинутом на плечики платочке и совсем не простецкого вида юноша в стоптанных, не по сезону громоздких ботинках, вытянувшихся на коленях клетчатых штанах и не первой свежести рубахе.
Они бегут, как можно бегать только в детстве, почти задыхаясь и оттого еще быстрее. Бегут через запруженную нарядной толпой Большую Садовую. Прежде юный столичный граф лишь презрительно ухмыльнулся бы в сторону провинциального «высшего света», но сейчас, словно вместе с ношеной дешевой одеждой на миг переняв и образ мыслей малоимущего мальчишки, готов почти восхищенно взирать на праздно гуляющих дам и господ.
Бегут между разъезжающихся в разные стороны составов электрического трамвая. В закрытых вагонах почти пусто, зато открытые полны. В такую погоду и пятикопеечное путешествие через весь город — не вынужденное перемещение в пространстве, а променад! Заскучавший на козлах извозчик грозит электрическому чуду вслед: «Эх, зима придет! Рельсу вашу позаносит! Хоть один день будет, да мой!»
Перебегая под электрическими проводами, Варька испуганно прижимается к Ивану.
— Туточки на угле вчерась провод транвайный оборвался. Страх господний, цельные молнии из проводов трещали! А ежели туды на транвае ехать, — машет рукой налево, — до конечной, а после пешком через «трубу» — балку, по-вашему, то и Нахичеван будет, где я в услужении живу. Ох, и попадет же мне, что от хозяйских сродственников из «Большой Московской» «хотели» без спросу сбежала!
Бегут через витые ворота городского сада, теплый вечерний аромат и буйное цветение которого ублажает провинциальные потуги города вообразить себя «вторым Римом». Прозрачные соцветия акаций и пирамидальные цветки каштанов в райское время первых дней лета, когда холод и ветры уже покинули эту землю, а изнуряющее июльское пекло еще не вступило в свои права, умело скрывают все, что этот наивный в своем стремлении быть «как столицы» город хотел бы скрыть. Как ловкая портниха лишним рядом оборок скрывает изъяны на теле заказчицы, так и сочная, едва народившаяся зелень умело декорирует то убогое, нелепо провинциальное, то недодуманное, недоделанное, разрушившееся, что станет явью, как только, опаленная летним солнцем и потрепанная пронзительным осенним ветром, опадет эта свежая нынче листва.
А пока разбавленная ароматом спелой земляники и черешни, которыми полны корзины сидящих на каждом углу торговок, свежесть юной листвы дурманит, завораживает, заставляет поверить в искренность и взаправдашность этого южного мира. И не признаваться себе в том, что вся жизнь в этом городе — один всеобщий театр, с надоевшими, но навечно обозначенными в афишах спектаклями. И все с теми же исполнителями, год за годом твердящими «Кушать подано», неспособными отыскать для своего дарования иные, более достойные подмостки и иную, более требовательную публику.
Здесь награждают аплодисментами за любую не слишком явную фальшь, за витиеватость речи. А больше за парадность декораций, за блеск фальшивых корон и скипетров, за сияние поддельных алмазов. За иллюзию иной, придуманной, замечательной жизни, в которую всем так хочется играть. Всем городом притвориться — и лицедействовать, лицедействовать, путая истинность собственной речи с давно заученным текстом из первого акта!
Ах, этот вечный театр южного города! Эти бесконечные подмостки жизни, ограниченные не светом рамп и не рамками кулис, а лишь длиною главных улиц и шириною базарных площадей, давно превративших пребывание на них в единственно возможную сцену, вне которой никому из здешних примадонн и статистов не прожить. Ради единственного выхода на эти подмостки шьются наряды, вершатся браки, воспитываются дети. Лишь ради мысленных оваций публики разыгрываются страсти.
