Джентльмены и игроки - Харрис Джоанн (книга жизни TXT) 📗

Я остановился, чтобы перевести дыхание, и настала тишина. Настолько глухая тишина, что мне показалось, будто она ушла. А потом раздался ее тихий, безжизненный голос:

— Какая девочка?

Ночь костров

9.45 вечера

Он видел ее в больнице, куда я не осмелилась войти. О, как мне этого хотелось, но мать Леона не отходила от его постели, и пойти на такой риск я не могла. Но Франческа пришла, пришли Тайнены и Слоун. И конечно, Честли.

Он хорошо запомнил ее. Да и кто бы не запомнил? Пятнадцать лет, и красива той красотой, которая почему-то сражает стариков наповал. Он заметил ее поначалу из-за волос, они падали ей на лицо, словно необработанный шелк. Вероятно, она была смущена, но при этом более чем взволнована той жизненной драмой, в которой ей выпало сыграть роль. Она надела черное, словно для похорон, но скорее всего потому, что оно ей к лицу, — ведь не собирался же Леон умереть. Господи, да ему было четырнадцать. В четырнадцать смерть случается только на экране телевизора.

Честли не говорил с девочкой. Он увел Марлин в больничное кафе выпить чашку чая и подождать, когда разойдутся пришедшие навестить Леона. Он увидел Франческу на выходе — все еще восхищаясь ее волосами до пояса, которые колыхались, словно зверек, — и тут сообразил, что округлость ее живота не просто подростковая бесформенность. На самом деле при ее длинных стройных ногах и узких плечах это скорее говорит о…

Я глубоко вздохнула, используя метод, которому меня научила психотерапевт: вдох на пять счетов, выдох — на десять. Сильно пахло дымом и влажными листьями; в тумане мое дыхание струилось, как дым из пасти дракона.

Он, конечно, лгал. Леон мне сказал бы.

Я повторила это вслух. Старик лежал на скамье, не шевелясь, не пытаясь возражать.

— Это ложь, старик.

Сейчас этому ребенку должно быть четырнадцать — столько же, сколько было Леону в момент его смерти. Мальчик или девочка? Мальчик, конечно, его возраста, с его серыми глазами и веснушками Франчески. Его не существует, твердила я себе, и все-таки этот образ не исчезал. Этот мальчик — этот воображаемый мальчик, — напоминающий Леона очертанием скул, напоминающий Франческу пухлой верхней губой… А он — он знал? Может ли так быть, что он не знал?

Ну а если знал? Франческа для него ничего не значила. Просто девчонка, так он мне и сказал. Девчонка, которую можно трахать, — не первая и не лучшая. И все же он хранил это в секрете от меня, от Пиритса, от своего лучшего друга. Почему? Ему было стыдно? Страшно? Мне казалось, что он выше этих вещей. Леон, вольная душа. И все же…

— Признайте, что это ложь, и я оставлю вас в живых.

Ни слова от Честли, только звук — словно старый пес повернулся во сне. Черт его подери. Наша игра почти закончилась, и тут он пытается заронить в меня крупицы сомнения. Это бесило — получалось, будто моя разборка с «Сент-Освальдом» не просто месть за разбитую жизнь, а нечто другое, более грязное и не столь благородное.

— Я серьезно. Или наша игра кончится прямо сейчас.

Боли в груди утихли, сменившись глубоким неподвижным холодом. В темноте я слышал быстрое дыхание мисс Дерзи. Интересно, убьет ли она меня сейчас или просто позволит природе взять свое? Оказалось, меня не слишком волнует ни тот, ни другой исход.

Тем не менее смутно хотелось понять, зачем ей все это надо. Мое мнение о Леоне вряд ли успокоило ее, но описание беременной девушки сбило ее с толку. Стало ясно, что мисс Дерзи ничего не знала. И я размышлял, что бы это могло для меня значить.

— Это ложь. — повторила она. От ее холодного юмора не осталось и следа. Каждое слово будто прорывалось сквозь треск смертельных помех. — Леон мне сказал бы.

— Нет, он бы не сказал, — покачал головой я. — Он боялся. Он был в ужасе от того, что это повредит его поступлению в университет. Поначалу он все отрицал, но мать вытянула из него правду. Я-то сам никогда раньше не видел эту девочку, даже не слышал об этой семье. Но я был классным руководителем Леона. Поэтому им пришлось мне рассказать. Конечно, и Леон, и девочка были несовершеннолетними. Но Митчеллы и Тайнены дружили, и с помощью родителей и церкви, полагаю, дети должны были справиться.

— Вы все это выдумываете. — Голос ее был бесцветен. — Леону было наплевать на все это. Он сказал бы, что это банально.

— Да, он любил это словцо, правда? Претенциозный маленький хулиган. Считал, что общие правила его не касаются. Да, это было банально, и — да, он этого боялся. Ему ведь было всего четырнадцать.

Снова молчание. Мисс Дерзи стояла надо мною, как монолит. Потом наконец заговорила:

— Мальчик или девочка?

Значит, поверила. Я глубоко вздохнул, и рука, стиснувшая мое сердце, вроде бы разжалась, но лишь чуть-чуть.

— Я не знаю. Я больше с ними не виделся.

Ну конечно, я знал. Мы все знали.

— Тогда что-то говорилось о приемных родителях, но Марлин так ничего и не сказала, а я не спрашивал. И уж кому, как не вам, понятно почему.

Снова молчание, еще дольше. А потом она засмеялась — тихо и безнадежно.

Я понимал, что с ней происходит. Это трагично. И смехотворно.

— Иногда нужно мужество, чтобы посмотреть правде в лицо. У видеть своих героев — или негодяев — такими, какие они есть. Увидеть себя глазами других. Хотел бы я знать, мисс Дерзи, за все то время, когда вы были невидимкой, вы сами-то видели себя по-настоящему?

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете, что я имею в виду.

Она хотела правды. И я открыл ей правду, не понимая, почему я так упрямо лезу в это дело и ради кого. Ради Марлин? Ради Слоуна? Ради Коньмана? Или же просто ради Роя Честли, бакалавра искусств, который некогда был классным руководителем мальчика по имени Леон Митчелл и старался относиться к нему без предубеждений, как и к любому из своих ребят, — по крайней мере, я страстно на это надеялся, несмотря на неуютные воспоминания, несмотря на слабое, но упорное подозрение, что в глубине души я знал, что мальчик может упасть, но подставил это знание в некое темное уравнение, в толком не продуманную попытку задержать другого мальчика — того, который его столкнул.

— Это ведь так, да? — мягко произнес я. — Вот в чем правда. Вы его толкнули, а потом опомнились и решили помочь. Но показался я, и вам пришлось убежать…

Ведь именно это я видел, когда близоруко таращился из окна в Колокольной башне. Два мальчика, один лицом ко мне, другой — спиной, и между ними фигура школьного смотрителя, зыбкая тень которой вытянулась вдоль длинной крыши.

Он окликнул их, и они бросились наутек. Тот, который был спиной ко мне, опередил другого и, добежав до укромного места в тени Колокольной башни, как раз напротив меня, остановился. Другой был Леон. Я узнал его, едва увидев его лицо в резком свете огней, еще до того, как он подобрался к своему приятелю на краю водостока.

Ничего трудного не было в этом прыжке. Несколько футов — и они добрались бы до главного парапета и спокойно перебежали бы главную крышу школы. Пустяковый прыжок для мальчишек, хотя для Джона Страза, насколько я мог судить по его неуклюжему продвижению, это было совершенно исключено.

Я мог — я должен был — крикнуть именно тогда, но мне хотелось узнать, кто второй мальчик. Я уже знал, что он не из моих. Моих я знаю, даже в темноте узнал бы любого. Эти двое балансировали на самом краю крыши, и длинный луч света со двора окрашивал волосы Леона алым и голубым. Другой мальчик находился в тени, вытянув руку, будто пытаясь закрыть лицо от приближающегося смотрителя. И было похоже, что между ними шла тихая, но яростная перепалка.

Это длилось секунд десять, может меньше. Их разговора не было слышно, хотя донеслись слова «прыгай» и «смотритель», а потом всплеск пронзительного неприятного смеха. Я был сильно разгневан, как гневался на тех, кто вторгся в мой сад и изуродовал мой забор. Меня возмущало не столько вторжение или то, что меня вызвали туда среди ночи (на самом деле я пришел сам, посмотреть, что там за возня). Мой гнев имел гораздо более глубокие причины. Мальчики плохо себя ведут, это жизненный факт. За тридцать три года у меня накопилось немало примеров. Но этот мальчик — один из моих, и я чувствовал себя так, как, наверное, чувствовал мистер Тишенс в тот день в Колокольной башне. Я не собирался это показывать — быть учителем означает скрывать ярость, если злишься на самом деле, и изображать ее, если нет, — но хотелось увидеть выражения их лиц, когда я окликну их по именам из темноты. Для этого были нужны оба имени.