Эфирное время - Дашкова Полина Викторовна (читаем книги .txt) 📗
– Ко мне в номер, кино смотреть. Там, наверное, уже успели подсоединить к телевизору видео-приставку. Их здесь напрокат выдают. Очень удобно.
– Что вы несете? Какое кино?
– Вероятно, вы уже догадались, какое. Эротическая мелодрама из жизни всеми любимой телезвезды Елизаветы Беляевой.
– Послушайте, Красавченко, или как вас там зовут на самом деле? – Лиза тяжело уселась в кресло и закурила. – Я не собираюсь никуда с вами идти. Вы мне надоели. – Она положила горящую сигарету в пепельницу, вытряхнула снимки из папки. Их было всего три. Не глядя, стала рвать их на мелкие кусочки. Это оказалось непростым делом. Бумага была слишком плотной, но Лиза справилась. Через несколько минут перед ней лежали разноцветные блестящие клочки. Она сгребла их в ладонь, встала и выбросила в урну. Красавченко молча наблюдал за ней. Она вернулась к столику, загасила свою сигарету, взяла папку и направилась к лифту. Он остался сидеть.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Граф старался не замечать, как в сытом сонном безделье безвозвратно уходит драгоценной остаток его молодости. Ирина Тихоновна едва проходила в дверь и теперь целиком сосредоточилась на своих многочисленных сложных болезнях, вызванных полнотой. Она даже пристрастилась к чтению, чего раньше с ней не бывало. Сначала в доме появились всякие сонники, травники, сборники рецептов народной медицины. Потом граф заметил на ее туалетном столике учебник практической магии.
– Меня сглазили, – заявила она, однажды за завтраком, – и я знаю кто.
– Полно тебе, Иринушка, – попытался вразумить ее Тихон Тихонович, который гостил у них в ту пору, – что ты бредишь, как простая баба? Лучше вот в церковь сходи, причастись.
– Это не поможет, – решительно покачала головой Ирина Тихоновна, – слишком сильное заклятье.
– Перестань ерунду говорить, – поморщился Тихон Тихонович, – ты кушай меньше. Старайся сдерживать себя.
– Я и так без сил. Нужно совсем другое.
– Что же? – поинтересовался граф.
– Тебе, Михаил, не скажу, – она сверкнула на мужа маленькими черными глазками, и ему стало не по себе. В последнее время она почти не разговаривала с ним, глядела искоса, очень зло и подозрительно, иногда он замечал, что при нем она тихонько складывает свои жирные пальцы кукишем.
Ее увлекли заговоры, заклинания, всякого рода ведовство и шаманство. В полночь, при определенном положении луны, она отправлялась в рощу, рвала там какую-то траву, потом вымачивала ее пучки в крови черного петуха, которому перед тем собственноручно перерезала горло. Вместе со старой горничной Клавдией занималась спиритизмом, для чего не пожалела блюдечка от драгоценного китайского сервиза. Усилия ее сводились не столько к исцелению, сколько к поиску виноватого.
Ирина Тихоновна готова была кого угодно обвинить в своих недугах. То являлся к ней дух развратной царицы Клеопатры и хохотал в лицо, то приходила покойница-попадья из соседней деревни и плевала в щи. Однако главным и самым интересным персонажем ее потусторонних бдений сделался все-таки муж. Он хотел ее извести и жениться на молодой.
Вероятно, Михаил Иванович просто спился бы, как это часто случается с русским человеком в тяжелых обстоятельствах, но нашлось дело, которое увлекло его и даже вдохновило.
Граф послушался совета доктора Батурина и занялся живописью. В ранней юности он измалевал несколько альбомов изящными, забавными акварельками. Он зарисовывал уличные сценки, студенческие вечеринки, светские салоны и ресторанные залы. Иногда он выхватывал из толпы какую-нибудь характерную физиономию и запечатлевал на память. Но особенно ловко удавались ему карикатуры. Они были злы, обидны, однако точны чрезвычайно.
Теперь он пристрастился к простым реалистическим пейзажам. С этюдником уходил в лес, в поле, к маленькой быстрой речке Обещайке, которая протекала довольно далеко от Болякина. Писал маслом, широким, свободным мазком.
Однажды, жарким июльским вечером, именно у Обещайки, на мокром песчаном берегу, он так увлекся оттенками закатного неба и верхушками сосен, что не услышал легкого шелеста велосипедных шин за спиной.
– А вы делаете успехи, ваше сиятельство, – грудной низкий голос прозвучал у самого его уха, он вздрогнул, резко обернулся и встретил ярко-синие насмешливые глаза.
– Добрый вечер, Софья Константиновна, – граф не мог рисовать, когда ему смотрят под руку, положил кисть и достал папиросу, – разве занятия в гимназии уже закончились? – спросил он, смущенно кашлянув.
– Как же вы, Михаил Иванович, пейзажист, позабыли, какой теперь месяц? – улыбнулась Соня. – Июль, середина лета, а гимназию я в этом году закончила.
Она очертила острым носком белой туфли длинную дугу на влажном песке. Граф стал лихорадочно соображать, что бы еще такое сказать. Он не мог молчать с ней наедине. Ее лицо было подсвечено густым горячим солнцем и казалось прозрачным, как будто светилось изнутри нежно-розовым светом.
– И какие у вас планы на будущее, Софья Константиновна?
– На фронт, сестрой милосердия, – произнесла она быстро, без улыбки.
– Соня, откуда в вас это? Зачем вам? – опешил граф. – Ведь там стреляют, там вшивые окопы, хамская пьяная солдатня, дезертиры, пулеметы, ядовитый газ. Отец вас никогда не отпустит.
– Он пока не знает. И вы ему ничего не скажете, Михаил Иванович, – в глазах ее он заметил такой холодный решительный блеск, что испугался всерьез.
– Скажу непременно, и прямо сейчас, сегодня же.
– Да, но только потерпите уж до завтра, будьте любезны. Утром меня здесь не будет, и чтобы он не думал, что я пропала, вы передадите ему вот это письмо, . – она протянула ему маленький незапечатанный конверт.
– Соня, вы ведь убьете его, – тихо проговорил граф, стараясь сохранить спокойствие, – да и война скоро кончится.
– Она никогда не кончится, – Соня взялась за руль своего велосипеда, прислоненного к березе, – прощайте, ваше сиятельство. Пишите свой пейзаж, у вас правда хорошо получается. А папе не говорите ничего, просто отдайте завтра это письмо. Он поймет и простит.
– Нет, Софья Константиновна, – граф накрыл ладонями ее ледяные маленькие руки, вцепившиеся в велосипедный руль, – я никуда вас не отпущу. Какой фронт, вы что?
– Не надо, Михаил Иванович, вы же знаете, что удержать меня не сумеете. Тоже мне, полицейский урядник, – она жестко усмехнулась, – пустите, пожалуйста. – Она попыталась высвободить руки из-под его горячих ладоней, но не смогла, он держал крепко.
– Да, я готов стать полицейским урядником, я, если понадобится, свяжу вас, запру, но не позволю. Это глупость, ребя – • чество, отца вы любите и никогда не допустите, чтобы он погиб из-за вас, а он погибнет, вы это знаете, просто не хотите сейчас думать. Вами движут эмоции, какой-то идиотский героизм, экзальтация, что угодно, только не здравый смысл. Что хотите делайте, не пущу. Это так глупо и жестоко, вы самой себе потом не простите.
– Хорошо, – медленно произнесла Соня, – чтобы вы поняли, что это не эмоции, не экзальтация, можете прочитать письмо. Не волнуйтесь, я не удеру сейчас, я хочу, чтобы вы прочитали.
– Отпустите руль, давайте сядем, – граф так разволновался, что не мог вытащить листок из конверта.
Они сошли с мокрого песка, сели на траву под березой.
Письмо было написано крупным, решительным почерком. Граф стал читать, на всякий случай удерживая Сонину руку.
«Папа, прости меня и не бойся, со мной все будет в порядке, я выдержу, хотя бы потому, что теперь мне ничего не страшно. Неделю назад я получила известие, что поручик Данилов был растерзан пьяными дезертирами. Ничего более чудовищного со .мной уже случиться не может. Мне надо как-то справиться с этой болью, а возможно, и отомстить. Кому, сама не знаю. Но месть – не главное. Такие, как Ванечка, поручики, корнеты, совсем мальчики, лежат в госпиталях, гниют в окопах, и только облегчая их страдания, я могу жить дальше. Не пытайся меня искать, я все устроила так, что не найдешь. Я буду молиться за тебя и за бабушку, я очень вас люблю, ты не говори ей, придумай что-нибудь. Прости и пойми меня, если можешь. Твоя Соня».
