Падчерица Синей Бороды - Васина Нина Степановна (версия книг txt) 📗
Таких обнаружилось двое. На моих глазах двое мужчин по очереди, но совершенно одинаково, исступленно дергали решетку, стучали ногой по стойке и матерились.
Я сидела в это время на полу неподалеку, подстелив под себя газетку и опустив голову в руки на коленях. Кепка скрывала почти всю голову, полы куртки доставали до самого пола, «камелоты» мои, конечно, подвели, они, хоть и замызганные изрядно, гордо торчали дорогими бульдожьими носами из-под расклешенных джинсов. На часах в проходе минутная стрелка доползла до двойки, а это значило, что уже десять минут, как никого нет.
К двадцати двум минутам стал понемногу собираться народ, я потянулась, зевнула и осмотрелась. Муж-жена-ребенок, муж-жена и два ребенка, старик в валенках с калошами, мужчина с очень грязными ногтями на обветренных руках (навряд ли директор «Медикуна» с горя пошел в разнорабочие), и, таким образом, подозреваемых осталось двое – господин почтенного возраста и гордой осанки и суетливый толстяк, тут же громко всех оповестивший, что он командированный.
Раза три мимо меня прошло туда-сюда что-то бомжующее (судя по разваленным и ужасно вонючим ботинкам). Потом это постучало меня по кепке, я подняла голову и узнала, что заняла чужое место, и если не хочу получить по «балдешке», то должна пройти к туалетам и «прописаться» у Марго. Выдав информацию, это вытащило из рванья на груди наушники от плеера, нацепило их на косматую голову и ушло, подтанцовывая.
А вот интересно, мне нужно будет здесь прописаться или пропи?саться?
Я решила с риском для «балдешки» посидеть еще десять минут.
Две семьи, замученные Москвой до полного дебилизма, получили свои вещи. С трудом уволок огромный рюкзак старик в валенках. Мужчина с грязными обломанными ногтями оказался другом приемщика, они стали обсуждать последнюю забойную пьянку и считать потери после нее. Господина почтенного возраста это почему-то расстроило, и только он начал лекцию о вреде алкоголя, как вдруг установилась странная тишина. Я повернула голову набок и осторожно посмотрела из-под козырька кепки на стойку. Приемщик и его друг удивленно уставились на строгого господина и на толстяка-командированного. Я тоже глянула. Эти двое всматривались в правое крыло длинного прохода и словно застыли на глубоком вдохе, забыв закрыть рот. Чтобы увидеть, что их так поразило, пришлось изобразить, что я устала до степени полной необходимости прилечь, и немедленно. Поелозив попой на газете, я укладываюсь на пол, подложив локоть под голову, и смотрю в проход. И до такой степени не верю своим глазам, что, забывшись, поднимаю козырек кепки, обнаружив таким образом свое лицо. На меня идет… саквояж юриста Козлова!.. Саквояж держит рука в желтой перчатке, поднимаю глаза… Последний из братьев, оставшийся в живых, Гога Мазарин собственной персоной. Смотрит в мое открытое лицо угрюмо, но с ехидцей. Совершенно не замечая обалдевших от вида саквояжа важного господина и толстяка-командированного (а от чего им еще прийти в такой столбняк, не от желтого же пальто Гоги в сочетании с черным траурным шарфом?!), Гога подходит, наклоняется ко мне и злорадно интересуется:
– Ты не потерялась, девочка? Пойдем, папочка отвезет тебя домой.
Хватает меня свободной рукой за шиворот и ставит на ноги.
– Этот номер у вас не пройдет! – возмущаюсь я, пока он волочет меня по проходу. – Никаких папочек! Хватит с меня папочек в этом месяце!.. – и так далее, еще много всего, что я думаю о Гоге Мазарине как о потенциальном папочке и об умственном развитии его детей, если они будут.
В машине («Мерседес» цвета морской волны) Гога ударил меня по лицу. Он объяснил это срочной необходимостью. Он сказал, что больше не может слышать мой голос, видеть мою физиономию, мои лживые глаза, мой хитрый нос и детский рот, испорченный ругательствами и враньем.
– Какого черта ты тогда притащил меня сюда, идиот? – совершенно искренне удивилась я, спонтанно перейдя после пощечины на «ты».
Гога покопался под сиденьем и вместо ответа зазвенел вытащенной цепью, после чего бросил мне на колени ее конец с тяжелым металлическим ошейником.
– Я тебя ищу уже неделю. Пора, детка, пора!..
– Твоему брату это не понравится! – отодвинулась я на всякий случай подальше и забилась в угол.
– Он умер. Я это сделаю для себя.
– А может, мы договоримся?.. Отчим стащил у тебя деньги, я могу их вернуть!
– Да я сам готов заплатить, чтобы приезжать потом и смотреть на тебя с ошейником на шее возле гроба моего брата.
– Что интересного, если я умру в этом склепе? Ты что, снимешь на пленку мои предсмертные мучения и потом будешь показывать гостям и хвастаться, как ты обошелся с любимой девочкой своего брата?!
– Ты не умрешь, – по-деловому сообщает Гога, задумывается и разъясняет: – То есть ты, конечно, когда-нибудь умрешь… От старости. А пока посидишь возле моего брата, я тебя буду кормить… – он опять задумывается, – раз в два дня. А зачем чаще? Двигаться активно ты не сможешь, опорожняться будешь под себя, сама постараешься есть поменьше.
– Дикость какая, зачем ты это делаешь? – интересуюсь я севшим голосом.
– Потому что, – наклоняется Гога, и его лицо оказывается совсем рядом, – ты отняла половину меня. Половину сердца, половину печени, половину почки…
Он замолчал, вероятно, вспоминая, какие еще органы есть.
– Я не отнимала у тебя половину почки, – заявляю я категорично.
– Да?..
– Да! – кричу я уже в истерике. – Почек у человека две, можно сразу сказать, что я забрала одну целую! Еще – одно легкое, одно ухо, один глаз, половину мозга – это да, можно, я заберу правое полушарие?! Еще пять метров кишечника, одну ногу, одну руку и одно яйцо!
После слова «яйцо» (оно получилось самым громким) Гога отшатнулся. На меня, похоже, накатила самая сильная за последнее время злость.
– А почему – правое это… полушарие? – поинтересовался он после долгого молчания.
– Потому что, – я поднимаю вверх голову и сглатываю потекшую кровь, – правое полушарие мозга отвечает за воображение, художественные способности, артистизм человека, поэтому у тебя оно должно быть абсолютно усохшим, не больше козьей горошины.
С переднего сиденья медленно повернулся шофер и посмотрел на меня. Все это – в опять наступившей тишине, только слышно, как с противным звуком трется кожа его куртки о кожу спинки сиденья.
– Открой дверь! – требую я, дергая ручку.
– Сиди смирно! – тащит меня за куртку к себе Гога.
– Открой, меня сейчас стошнит! Я представила… я вдруг представила, как надрезаю мошонку и вытаскиваю твое яйцо! Ты видел когда-нибудь, как выглядит освежеванное яйцо?!
Шофер судорожным движением открыл свою дверь и высунулся наружу.
– Как большое бельмо в розовой сукровице и синих прожилках! – ору я в упоении.
Резкий утробный звук. Так, один готов. Теперь, по самолетной логике, все остальные пассажиры должны попросить кулечки или от звука рвоты, или от ее запаха.
И Гога Мазарин открывает свою дверцу и присоединяется к высунувшемуся шоферу.
Я отчаянно дергаю ручку. Закупорено. Рабочая куртка Сутяги катастрофически заливается кровью.
В тот момент, когда я наконец вытащила платок из джинсов и зажала им нос, из проезжающего мимо на большой скорости автомобиля по «Мерседесу» ударила автоматная очередь.
Шофер бросился закрывать собой хозяина, а я с платком под носом скорчилась под сиденьем.
– Кто это был? – спросил Гога, как только заполз в салон. – Ты заметил?
– Не успел, – коротко отрапортовал шофер, выключил свет в салоне и рванул на полном ходу, шлепнув на крышу «Мерседеса» мигалку с сиреной.
– Я уже неделю чист, как младенец, – удивленно пожал плечами Гога. – Я брата хоронил.
– Придурок! – прохрипела я, усаживаясь. – Зачем ты приперся в камеру хранения с саквояжем юриста Козлова? Это точно были люди Коржака!
– Убери сирену и спроси у этой сявки, что она хочет сказать, – приказал Гога шоферу, не соизволив повернуться ко мне.
