Правило четырех - Колдуэлл Йен (книги бесплатно полные версии TXT) 📗

— И знаешь, Том, оно того стоило. Я понял это лишь тогда, когда расшифровал вторую часть. Помнишь, о чем писал Билл?

— Да.

— Билл врал. Ты и сам знаешь, что всю работу сделал я. Билл лишь помог немного с переводом нескольких арабских слов и заглянул в пару книг. Все остальное сделал я сам.

— Я знаю.

Пол закрывает ладонью рот.

— Нет, я не прав. Без того, что сделали твой отец и Ричард, без всего, что сделал ты, я бы не справился. Вы все помогали мне.

Имена моего отца и Ричарда Кэрри Пол произносит с таким почтением, будто речь идет о паре святых, о двух мучениках вроде тех, о которых рассказывал в своей лекции Тафт. Я чувствую себя Санчо Пансой, слушающим Дон Кихота. Великаны, которых он видит, на самом деле всего лишь ветряные мельницы, но для него они реальны, а вот меня глаза, похоже, подводят. Может быть, все дело именно в этом: только тот, кто видит великанов во мраке, способен встать им на плечи.

— Но в одном Билл оказался прав, — продолжает Пол. — Результаты станут крупнейшим вкладом в изучение истории Ренессанса.

Он забирает у меня книги, и я вдруг чувствую себя невесомым. Коридор у нас за спиной ведет к свету. Даже в темноте я вижу улыбку на лице Пола.

ГЛАВА 22

Мы начинаем переносить книги из кабинки, расставляя их на полках, где они никогда не стояли. Для Пола, похоже, самое главное то, чтобы они находились подальше от любопытных глаз.

— Помнишь, что происходило в Италии накануне публикации «Гипнеротомахии»? — спрашивает он.

— Только то, что прочитал в путеводителе по Ватикану.

Пол нагружает меня еще одной стопкой книг, и мы возвращаемся в темный коридор.

— Интеллектуальная жизнь страны концентрировалась в одном-единственном городе.

— В Риме.

Он качает головой:

— Нет. Я говорю о городе намного меньшем, чем Рим. Размером с Принстон. Не город, а кампус.

Мысленно он уже там, в том городе и том времени, который для него не менее реален, чем, например, современный Нью-Йорк.

— В этом городе интеллектуалов столько, что их просто девать некуда. Гении. Эрудиты. Титаны. Мыслители, пытающиеся найти ответы на самые трудные вопросы. Самоучки, освоившие древние языки, на которых уже никто не говорит. Философы, соединяющие религиозные темы с идеями, позаимствованными из греческих и римских текстов, трудов египетских мистиков и персидских рукописей, столь древних, что никто даже не представляет, каким временем их датировать. Расцвет гуманизма. Вспомни загадки из «Гипнеротомахии». Университетские профессора играют в ритмомахию. Переводчики перекладывают Гораполло. Анатомы пересматривают Галена.

В моей памяти всплывает купол Санта-Мария дель Фьоре. Отец часто называл этот город матерью современной науки.

— Флоренция.

— Верно. Но это только начало. Какую область знаний ни возьми, везде самые известные в Европе имена. В архитектуре — Брунеллески, создавший самый большой кафедральный купол. В скульптуре — Джиберти, автор барельефов столь прекрасных, что их называли воротами в рай. А еще ученик Джиберти, ставший со временем отцом современной скульптуры, — Донателло.

— Да и художники там были неплохие, — напоминаю я.

Пол улыбается:

— Величайшее созвездие гениев в истории западного искусства — и все в одном небольшом городке. Они применяют новые приемы, изобретают новые теории перспективы, превращают живопись из ремесла в науку и искусство. Людей масштаба Альберти гам было три или четыре десятка. В любой другой части света он считался бы величайшим гением, но в этом городе есть величины покрупнее. Настоящие гиганты. Мазаччо. Боттичелли. Микеланджело.

Волнение несет его по коридору, как волна серфингиста.

— Хотите ученых? Как вам Леонардо да Винчи? Нужны политики? Макиавелли. Поэты? Бокаччо и Данте. И большинство из них были современниками. И наконец, Медичи, семья настолько богатая, что позволяла себе поддерживать едва ли не всех рождаемых городом художников и интеллектуалов. И все эти люди в одном городке и в одно время. Величайшие фигуры во всей западной истории, они ходили по одним и тем же улицам, знали друг друга, говорили друг с другом, вместе работали, соперничали, влияли друг на друга, подталкивали друг друга. Вместе они делали то, что никто из них не сделал бы в одиночку. В этом городе король — красота и истина. В этом городе влиятельнейшие семьи соперничают в заказах для художников и скульпторов, дают деньги самым блестящим мыслителям, собирают крупнейшие библиотеки. Представляешь? Нет? Верно, это сон. Такого просто не может быть.

Мы возвращаемся в комнату за последними книгами.

— И вот в последние годы пятнадцатого века, незадолго до того как была написана «Гипнеротомахия», происходит нечто еще более удивительное. Нечто, о чем знает каждый, кто изучает тот период, но что никто и никогда не связывал с книгой. В зашифрованном тексте Франческо говорит о появившемся в городе проповеднике. Я просто не мог проследить связь…

— У меня мелькала мысль о Лютере, но он вышел на сцену только в 1517 году. Колонна писал в 1490-х.

— Нет, речь идет не о Лютере. В конце 1490-х в монастырь Сан-Марко прислали доминиканского монаха по имени…

И тут я вспоминаю.

— Савонарола! [46]

Знаменитый евангелический проповедник, чьи страстные выступления взбудоражили Флоренцию, пытавшийся любой ценой восстановить веру горожан.

— Точно. Савонарола — человек твердых убеждений, не допускающий ни малейших отступлений от того, что ему представляется богоугодным. Прибыв во Флоренцию, он начинает проповедовать. Говорит людям, что они погрязли в грехе, что их культура и искусство — богопротивны, что власть неправедна. Он говорит, что Бог не одобряет их поведение, что им нужно покаяться.

Я качаю головой.

— Понимаю, звучит дико, — продолжает Пол, — но он во многом прав. Во многих отношениях Ренессанс — безбожное время. Церковь продажна. Папа римский — политическая марионетка. О Просперо Колонне, дяде Франческо, умершем якобы от подагры, говорят, что его отравили по приказу папы Александра, потому что он представлял соперничающее семейство. Вот таков был тот мир, мир, в котором папу римского подозревали в убийстве. И не только — его подозревали также в садизме, инцесте и многом другом. При том, что во Флоренции процветали искусство и наука, город постоянно сотрясали политические схватки. Противостоящие партии выясняли отношения прямо на улицах, видные семьи устраивали заговоры в борьбе за власть, а Медичи — хотя город и считался республикой — контролировали все. Политическое убийство — обычное явление, вымогательство и насилие еще более обычны, беззаконие и неравенство — правило жизни. Город, из которого вышло столько прекрасного, не был самым спокойным в мире местом. Итак, Савонарола прибывает во Флоренцию и повсюду, куда ни направляет взгляд, видит зло. Он призывает горожан очиститься от скверны, перестать грешить, читать Библию, помогать бедным и кормить голодных. В Сан-Марко число его сторонников стремительно растет. Им восхищаются даже многие гуманисты, которые видят, что он начитан и разбирается в философии. Мало-помалу влияние Савонаролы крепнет.

— Но разве Медичи не контролировали город? — спрашиваю я.

Пол качает головой.

— К несчастью для Медичи, тогдашний глава семьи, Пьеро, не отличался большим умом. Управлять городом было для него непосильным трудом. Горожане начали требовать свободы, и в конце концов Медичи изгнали. Помнишь сорок восьмую гравюру? Ребенка на колеснице, мальчика, убивающего двух женщин?

— Ту, что Тафт демонстрировал на лекции?

— Да. Винсент всегда интерпретировал ее так, что на гравюре изображено наказание за государственную измену. Он рассказал об этом на лекции?

— Только упомянул, не вдаваясь в детали. Тафт хотел, чтобы слушатели сами решили для себя эту загадку.

— Но он спрашивал о мальчике? Почему у него меч, и все такое?