Бойтесь данайцев, дары приносящих - Литвиновы Анна и Сергей (бесплатные версии книг TXT) 📗
Единственное, что Лера спросила у полковника:
– И это – правда?
– На пятьдесят процентов.
– Что это значит?
– Может, правда. Может, нет. Я и сам не знаю.
– А что будет, если американцы узнают то, как все обстоит на самом деле?
– Откуда они узнают, Валерия ты моя Федоровна?
– Ну-у, от такого же человека, как я, но который передает им не лажу, а истину.
– Нет у них, Лера, такого человека. Поверь мне. Последним был полковник Пеньковский, и то мы на девяносто процентов его дезой кормили. А теперь и Пеньковского расстреляли. А говорят даже, в печи крематория заживо сожгли. Поэтому никогда не предавай Родину, девочка моя.
Военный городок (Звездный).
Григорий Нелюбин
Нелюбина отстранили от тренировок по состоянию здоровья. Что-то в нем эскулапы, будь они неладны, болезненное нашли. Не иначе, сволочь Провотворов настропалил. Что-то с давлением, доктора говорят. Несерьезное и несмертельное, мол. В госпиталь ложиться, обследоваться не надо. Отдохнешь, говорят, и все само пройдет.
Что ж, ладно. Засел он дома. Хорошо, жене никто не доложил, что они с Иноземцевой кувыркались. По-прежнему супруга дорогого своего Гришеньку любила, обстирывала и откармливала. И на работу ходила. А ему одному скучно дома, в четырех стенах. Книжек хороших нет, по телевизору ерунду какую-то показывают. Друзья не заходят – тренируются как бешеные. Да и он теперь – непонятно, как они все из первого отряда почувствовали, – кем-то вроде парии стал, неприкасаемым. Все мужики как-то к нему резко охладели. Во всяком случае, хоть в одном доме живут – в гости просто так, без приглашения, не заглядывают.
Нынче, после того как советских космонавтов слетало уже четверо и все живыми-здоровыми вернулись, страх перед космосом притупился и, наоборот, возникло в отряде понимание: полет – это все, что нужно для жизни: всемирная слава, деньги и бесконечная любовь населения. И после того, как ты станешь космонавтом летавшим, любой твой проступок с тебя будет списан, хоть что ты натвори. Любая ночь с любой Иноземцевой. Как у Германа: пьяным за рулем ездит, в аварии попадает, секретные документы теряет – а все хоть бы хны. Поэтому все в отряде готовы жилы рвать, лишь бы их в космос забросили. И не только жилы – перед начальством, тем же Провотворовым, тянутся, как солдатики перед капралом. Готовы задницу ему лизать. Фу, он, Нелюбин, не из таких.
Поэтому и шансы у него на полет – которые два года назад, в марте шестьдесят первого, были один к трем (но полетел Юрка!), стали теперь плавно стремиться к нулю. Ну, и хай с ним. Сейчас так, а, может, завтра станет по-другому. Глядишь, придут к власти, в стране и в отряде, не самодуры и солдафоны, типа Хруща и Провотворова, а нормальные люди – вот тут он и будет на коне. Главное, уметь терпеть и ждать. А пока терпишь и ждешь – уметь наслаждаться, чем Бог послал.
Вот, к примеру, сегодня: почему бы ему не пойти и не выпить пивка? Тренировок нет, шалман на Чкаловской работает, деньжата имеются. Сказано – сделано. И капитан Нелюбин собрался, оделся в гражданку (что естественно при походе в злачное место) и отправился за пивком.
А в пивняке оказались двое наших, космонавтов нелетавших, Валька Филатов да Ванька Аникин. В форме даже туда приперлись, как дурачки. Ему замахали: «Привет, Григорьич! Иди к нам!» А сами уже хорошенькие. Ну, что теперь – не игнорировать же их за то, что они устав нарушают! Но вообще странные люди: он-то в отпуске и одет по гражданке, но они раз в форме, значит, считай, на службе. Зачем в шалман явились в обмундировании? Сил не хватило дойти домой переодеться? Дом рядом.
Все равно: сел с ними. Стал выпивать. Чинно, культурно. А эти двое – совсем хорошенькие. Пьяный базар меж ними начался, спор дурацкий. Вроде как и не всерьез, с подначкой, все равно оба, алкоголем разогретые, помаленечку распалялись. Начались типичные пьяные выкобенивания, споры и хвастовство. Эх, уйти бы ему, Грише, в тот момент, пока не поздно, – но кто ж знал! А эти двое все меряются, у кого длиннее и толще.
– Ну, и сколько ты, Валя, на центрифуге перенес? Я десяточку «жэ» вытерпел, а тебя с шести унесли.
– Что, меня?! Меня, говоришь, унесли?! Да это ты, хиляк, даже до восьми не добрался. Вон, посмотри на себя. Плечи узкие, ручки как макаронинки.
– Да ты сам сморчок!
– Да я тебя как пацана сделаю!
– Нет, это я тебя, мальчишку, урою!
Решили Аникин с Филатовым на руках тягаться. Заелозили по столу, дурачки, – и кружку опрокинули, пиво полилось, а посуда на пол – дрызнь, и разлетелась на кусочки. Буфетчица Нюра – хозяйка места, громогласная особа, сама огромная, дебелая, лицо красно-рыжее, как открыла тут свое хайло – ей все равно, кто перед ней: военные, летчики – все одно, она и здесь, и по жизни вообще главная, ясно? Главная, и точка, и никто не моги ее порядки нарушать. Заорала от прилавка:
– Это еще что вы там хулиганничаете, а? Чего посуду бьете? Ваша посуда, что ль? А убирать кто за вами будет? Уборщицы нет сегодня. Мне, что ль, убирать прикажете?!
А эти двое – как будто они не в Советском Союзе выросли, не знают, что здесь каждая подавальщица, продавщица, официантка – самое главное лицо, а все прочие (включая летчиков или академиков) – так, мелюзга. Аникину бы с Филатовым тут вскочить, осколки начать собирать, извиняться униженно: простите, мол, тетя Нюра, черт попутал, больше не будем. Рублик ей сунуть втихаря, а то и треху: вот вам, дескать, в качестве компенсации за понесенные убытки. И он, Нелюбин, тут тоже мог бы встать и потихоньку разрулить ситуацию, повиниться перед буфетчицей или просто уйти. Но, словно какая-то сила, будто в дурном сне, приклеила его к стулу – он только с интересом, словно со стороны, наблюдал, что дальше будет.
А эти двое дурачков не то что прощения просить, напротив, быковать начали – совсем голову потеряли, идиотики. «Да ладно, – кричат со своего места, – что ты, мол, Нюра, прицепилась-то к нам, ну, уронили, ну, с кем не бывает!» А он, Нелюбин, никак их осадить не может, хотя бы утихомирить. Сказать: «Да тише вы, ребята, извинитесь перед ней, от греха, денег дайте ей за кружку, и уходим», – но рот словно склеился, охватило тяжелое чувство, как и впрямь во сне, когда, что бы ты ни делал, ничем не можешь изменить ситуацию. И эти двое никак его не слушают, ему бы бросить их – но тоже невозможно, они ведь один отряд, практически братья. А буфетчица совсем взбеленилась:
– Да какая я вам Нюра, – кричит со своей стойки, – это я для мужа своего, может, и бываю Нюрой, и то, когда у меня настроение имеется, а так я даже для него Анна Семеновна, а для вас, шпинделей, и подавно! А ну-ка взяли совок да метелку, и чтоб все у меня до крошечки вымели!
Тут и она, конечно, удила закусила да палку перегнула. Нет, негоже даже столь важной персоне, как хозяйка пивного крана, офицеров, да еще летчиков, унижать. Они тоже взбеленились, орут со своего места по-базарному: «А еще чего тебе сделать? Может, трусы твои постирать?!» И Нюра вразнос пошла:
– Да я вас щас! В комендатуру! Патрулю сдам! – И, видать, у нее в кармане свисток милицейский был – как дунула в него! И тут, будто за углом ждали – вдруг, откуда ни возьмись – входит в пивняк патруль. Все как положено: офицер с портупеей, с личным оружием в кобуре, и двое солдатиков. Капитан, начальник патруля, – тоже летчик, а других на Чкаловской еще поискать – сразу обстановку оценил и к их столику направился. А Нелюбин в момент почувствовал, что комедия и фарс потихоньку превращаются в драму, а то и трагедию. Он немедленно протрезвел (хоть пара пива в нем уже плескалась) и попытался, как самый рассудительный, а заодно в гражданское одетый, конфликт, поелику возможно, загасить. Однако инициатива уже была упущена.
– Товарищи офицеры, – начал, козырнув, неизвестный капитан, – предъявите, будьте добры, ваши документы. – А солдатики заняли позицию, глядеть в оба, чтобы никто мимо них не просочился. И Нюра за ситуацией принялась со своего места у стойки с неслыханным злорадством наблюдать.
