Три черепахи - Шмелев Олег (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
Если рассчитывать по той самой шкале, то Коротков изобличал себя на сто двадцать процентов, но он, кажется, вообще не собирался рта раскрывать. Наконец не выдержал Синельников. — Чти же вы молчите?
— А вы меня ни о чем не спрашивали, — по-прежнему спокойно ответил Коротков.
Но Синельников все же уловил в его тоне, что не просто так он молчал — он раздумывал над предыдущими словами, и не напрасно раздумывал. И смысл их понял.
— Тогда ответьте на несколько вопросов. По возможности правду.
— Охотно.
— Все-таки отдавали вы Луньковой деньги Перфильева или нет?
— Отдавал.
— Почему вчера говорили: нет?
— Растерялся… Все-таки деньги… Мало ли что…
— Почему ей?
— Она их заслужила.
— У Перфильева есть дочь.
Тут Коротков опять задумался, но ненадолго.
— Простите, не знаю, как к вам обращаться, — сказал он.
— Меня зовут Алексей Алексеевич.
— Видите, какое дело, Алексей Алексеевич… Мы, конечно, с Леной знакомы, но как бы это вам сказать…
Он, казалось, подыскивал подходящие выражения, но Синельников отлично видел, что не в выражениях суть. Просто Коротков не заготовил ответа на этот вопрос.
— Ну-ну, вы знакомы — и что?
— Как бы я ей объяснил, откуда у меня отцовы деньги?
Это было крайне неубедительно.
— Вы не имели права брать из пиджака ни деньги, ни блокнот.
Коротков изменил позу — сел прямо.
— Виноват, Алексей Алексеевич. Не сообразил. — Самоуверенности у него заметно поубавилось, но смирение было неискренним.
— Чем вы занимаетесь? — смягчая тон, спросил Синельников.
— Художник. У меня договоры с колхозами. Нагляд ная агитация, декорации и прочее. Все совершенно законно, есть соответствующие документы. — Но официально где-нибудь числитесь? — На профсоюзном учете состою в Худфонде РСФСР. — И, усмехнувшись, Коротков прибавил: — Взносы плачу аккуратно. — Это как понимать — Худфонд? — Художественный фонд РСФСР. Раньше я работал в издательстве. Четыре года. — А вы имеете право нанимать рабочую силу? Коротков смутился, но как-то деланно. — Нет-нет… Но Маша меня просила… Умоляла…
Понимаете… — А почему вы думаете, что она «купнула» Перфильева? Этого вопроса Коротков, кажется, вообще не ожидал. Он передернул плечами, лицо его на секунду стало злым. — Вот балаболка! — И голос его тоже звучал зло. — Она же дура набитая!.. Шутил я, понимаете? Шутил… Ну зачем ей Сашу топить?! Он же ее любил, понимаете? — Хорошо, не будем трогать эту тему, — великодушно помог ему Синельников. — Сегодня я вас больше затруднять не буду, но вот какая штука. Вы должны быть в городе, потому что можете в любой момент понадобиться нам. Я могу, конечно, оформить в прокуратуре подписку о невыезде, но, по-моему, это лишнее. Лучше так договориться, по-джентльменски. Вы как думаете? — По-моему, тоже, — заметно огорченный словами о невыезде, совсем уже смиренно согласился Коротков. — Но мне, видите ли, необходимо раза два-три съездить в колхозы. Обязательства… — Это не возбраняется. Только, будьте любезны, сообщайте, где вас искать… И потом, у вашей машины, кажется, левой фары нет? — Я уже договорился, поставят. — А зачем сказки насчет Худфонда? — спросил Синельников. — Там вы не числитесь. Вы же работаете в артели, в бытовом обслуживании. Коротков посмотрел на него как бы издалека. — Я подал в Худфонд заявление. — Но вас, наверное, не приняли? Коротков ничего не ответил. Синельников записал на бумажке свой телефон, дал Короткову и с тем отпустил его. Как часом раньше он не спросил Елену Перфильеву о ночном визите, так теперь счел неуместным спрашивать об этом самого Короткова, но совсем по иным соображениям. Он оставил это впрок, до более подходящих времен… Без четверти десять показывали часы, а у него уже столько навертелось в голове, что пора было менять ритм. Но сначала требовалось повидать начальство. Начальник отдела оказался на месте. Синельников доложил о происшедшем, поведал о своих сомнениях и подозрениях, о том, что делал и что собирался предпринять. Андрей Сергеевич одобрил, сказал: «Тянешь нитку — тяни…»
Теперь оставалось два неотложных дела, а потом можно будет засесть за изучение записной книжки. Комиссия, где работал Перфильев, располагалась в здании рядом с облисполкомом. Синельников отправился туда пешком и прибыл удачно: через пятнадцать минут там должно было начаться совещание. Начальница Перфильева, седая дородная женщина со строгим, озабоченным лицом, приняла Синельникова без промедления. Услышав о трагическом происшествии, она всплеснула руками и жалостно запричитала: «Ах, Александр Антонович, Александр Антонович, бедная головушка! Так и не оправился…» Синельников в деликатной форме поинтересовался, от чего должен был, но не оправился Перфильев. И она объяснила, что три года назад у Александра Антоновича умерла жена, в которой он души не чаял, которую боготворил. Да ее и весь город любил — разве он, Синельников, ее не знал?
И тут он вспомнил, откуда ему знакома эта фамилия. Перфильева была заведующей кафедрой в технологи ческом институте, доцентом, доктором наук, ее дважды избирали депутатом областного Совета. И действительно, ее знал и любил весь город. Однако для сетований не оставалось времени — надвигалось совещание. Что касается круга обязанностей Перфильева, начальница сказала, что их было много, может быть, даже слишком много. Она их перечислила, и Синельников выделил для себя тот факт, что Александр Антонович имел самое непосредственное отношение к распределению фондируемых товаров и материалов, в частности строительных, и таких дефицитных, как кровельное железо. И автомобили, предназначенные для продажи передовикам сельского хозяйства, тоже подлежали его контролю. Второй раз за это утро услышал он слово «фонд». Когда Синельников покидал кабинет начальницы, она еще при нем вызвала секретаршу и начала давать указания насчет похорон Перфильева… Он зашел в кафе, съел, яичницу и выпил стакан чаю. Было двадцать минут одиннадцатого. Ему не терпелось пойти к патологоанатому, но тот наверняка еще не успел закончить свою работу. Поэтому Синельников вернулся к себе, достал из сейфа записную книжку Перфильева и сел в старое мягкое кресло. Каждый раз, когда ему приходилось разбираться в бумагах и бумажках, принадлежавших преступнику или пострадавшему, он испытывал странное чувство. Тут было что-то и от стыда, с которым человек, мнящий себя порядочным, не устояв перед непреодолимым искушением, решается прочесть чужое письмо. Но больше это походило на чувство историка, заполучившего в архиве древние рукописи, к которым до него никто еще не прикасался. Перфильев, наверное, носил в кармане свою записную книжку очень давно. Зелень на корешке и по краям вытерлась с сафьяна. Листки, помеченные буквами алфавита, были сплошь заполнены именами, телефонами и адресами, только на последних буквах — У, Ф, X, Ц, Ч, Ш, Щ, Э, Ю, Я — странички остались полупустыми. Против многих фамилий нарисованы крестики: две горизонтальных, одна косая — изображение крестов, какие ставят на православных кладбищах. Можно было догадаться, что владелец книжки отмечал таким образом своих умерших знакомых. Но не зачеркивал… За алфавитом шли листки без букв, составлявшие половину толщины всей книжки, и на них Синельников обнаружил кое-что интересное. Две страницы заполнены непонятными записями, расположенными столбиками: заглавные буквы — одна, две, а иногда и три, — потом черточка и потом числа, все трехзначные. Покойный Перфильев обладал каллиграфическим почерком, буквы были выведены очень красиво. Некоторые буквы заключены в кавычки. Судя по тому, что цвет пасты — Перфильев пользовался шариковой ручкой — несколько раз менялся, записи были сделаны не в один присест, а велись на протяжении долгого времени. Всякий, кто увидит такие записи, без сомнений решит, что это карманный бухгалтерский счет, а еще точнее: левая сторона — дебет счета. Скорее всего хозяин книжки фиксировал какие-то поступления от лиц, а может, и от организаций. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить, какое значение могут приобрести эти каллиграфически исполненные буквы и цифры, если их расшифровать. Простейший ряд: фондируемые материалы — дефицит; Перфильев ведал ими; есть много людей, которые ради получения дефицита готовы на любые услуги. Перфильев пользовался своим служебным положением. В этот ряд вполне естественно мог вписаться и Владислав Коротков. Иначе к чему бы ему брать записную книжку? А с другой стороны, что могло соединить какого-то залетного оформителя колхозных стендов двадцати девяти лет от роду и сотрудника комиссии, которому пятьдесят один? Это настолько же не в порядке вещей, насколько необычно выглядит на зеленой траве белая крахмальная скатерть. Не всем по карману уставлять ее дорогими винами и закусками, однако там, на берегу реки Маленькой, веселая компания стелила же скатерть на траву… Синельников выписал на отдельный лист в два столбика заглавные буквы из книжки Перфильева — у него это получилось не так красиво, зато компактно, можно было охватить единым взором все вместе. Он бегал глазами по столбикам сверху вниз и снизу вверх, как по лесенкам, и вылавливал одинаковые ступеньки. Сами собой выделились два повтора — С и «ЗБ». Буква С повторялась восемь раз, «ЗБ» — три. Мария Лунькова говорила, что лаборатория Короткова находится при клубе колхоза «Золотая балка». И кавычки к месту. А буква С не означает ли — Слава Коротков? Чтобы проверить эту элементарную догадку, Синельников поискал ВР и ВМ — Вильгельма Румерова, главного инженера автобазы, и Владимира Максимова, директора кинотеатра, — и нашел их. Против «ЗБ» во всех трех строчках стояли одинаковые цифры — 500. Против С разные — от 300 до 900. ВР и ВМ присутствовали по одному разу, и против них значились цифры 400. Если все верно, то впору было возглашать славу педантичности покойного Перфильева. Но это надо проверить, и Синельников решил действовать немедля. Позвонив Румерову, он попросил его срочно приехать. Тот явился скоро, вошел в кабинет с искательной улыбкой. — Вильгельм Михайлович, вспомните, пожалуйста, когда вы передали Перфильеву четыреста рублей, — без предисловий начал Синельников. Румеров перестал улыбаться. Состояние, в которое он мгновенно впал, Синельникову доводилось наблюдать при дознаниях много раз. Долго собирался с духом Румеров, а когда пришел в себя, то сказал своим тонким, не по комплекции, голосом: — Если не ошибаюсь, в сентябре прошлого года. Но не четыреста, а шестьсот. — Какого числа? — Простите, вот этого не могу точно сказать. — А за что? Только прошу, не говорите, что отдавали долг. Румеров, опять помолчав, признался: — За машину. — Максимов заплатил столько же? — Да. — Тогда же? — Немного раньше.
