Лекарство против страха - Вайнер Аркадий Александрович (серия книг .TXT) 📗

«Нет. Его погубит одиночество, ему отомстит свободное время».

«Как время может мстить? »

«Он хороший человек, но он убийца времени. Если выдавался свободный вечер, свободный час, он никогда не знал, как занять его, он „убивал“ свободное время — решал кроссворды или играл в домино».

«Но он много делал доброго и сильно уставал на работе — разве время не захочет за это простить его?»

«Время — оно такое маленькое, быстрое, как загнанная ласка, мечется оно в тесноте наших дней, а убийцы его гонятся за ним с улюлюканьем и свистом. И оно мстит им забвением, мгновенностью их жизни, скукой».

Я очнулся. Не слышал я больше ее голоса. И вообще, может быть, ничего не было, я все придумал и дорисовал сам очаг перед запертой дверцей так, как мне это нравилось или казалось правильным, но, во всяком случае, именно таким я услышал крик ее души. И спрашивать теперь ее о чем-то не мог.

Она посмотрела на меня и негромко сказала:

— Не ищите в нашей жизни никаких демонических страстей. Все просто и грустно. — Она помолчала и добавила: — Химикам известно явление автокатализа: в некоторых веществах от времени накапливаются катализаторы, которые с каждым днем ускоряют реакцию разложения, пока не происходит в конце концов взрыв.

… Не волен человек в выборе своей судьбы — и алхимия не стала судьбой моей. За год я узнал в замке Хюттера столько же, сколь постигают другие за десятилетия. И кто знает, чего бы достиг я на этом поприще, но однажды вьюжной ночью Хюттер поставил реторту с купоросом на тигель, повернулся ко мне и сказал задумчиво и грустно:

— Сегодня последний понедельник декабря — плохая ночь. Иуда родился… — вдруг схватился за сердце, закачался и рухнул на каменные плиты замертво.

Пустынный замок наполнился чужими людьми, удивительно скоро примчался из Базеля каноник Лихтенфельс — племянник и единственный наследник Зигмонта Хюттера.

— Ты услужал моему дяде в его богопротивных занятиях? — спрашивает он строго.

— Я учился у него.

— А чем ты занимался раньше?

— Врачевал больных.

— Значит, шарлатанил, — отвечает себе Лихтенфельс. — Был шарлатаном, а стал алхимиком.

— Я был врачом, а теперь стал еще и химиком. И буду впредь себя именовать греческим названием иатрохимик, имея целью создать новую науку — врачебную химию…

— И даст бог, попадешь на костер за колдовские опыты над людьми, — добро обещает каноник Лихтенфельс.

— Дикий вы человек, ваше преподобие, — отвечаю я без политеса. — Вам бы не души спасать, а городскую бочку вывозить. — И, не обращая внимания на онемевшего каноника, выхожу прочь.

Я иду на север без денег, без теплой одежды, врачуя людей и побираясь. Я лечу в пути крестьян, купцов и стражников. Вскрываю нарывы, вправляю суставы, вырезаю камни, унимаю лихорадку, снимаю воспаления, выпускаю гнилую брюшинную воду, сращиваю в лубках и глине сломанные кости, изгоняю чесотку, исцеляю от дурной французской болезни.

Измученный этой болезнью, тяжкой и стыдной, спрашивает меня шкипер из Брюгге, спрашивает с надеждой и страхом:

— Чем пользуешь меня, доктор? Какие снадобья тайные даешь мне?

— Ртуть и квасцы.

В ужасе отшатывается больной:

— Это же яд!..

— Все в мире яд! — смеюсь я. — Важна лишь доза…

Лечу я ртутью, серой, квасцами, для утоления болей даю семя дикого мака — опий, сто трав целебных применяю для лечения, ослабленным даю растворенное железо и золотую тинктуру от гнойных воспалений.

Неведомыми путями приходит к человеку слава, и в эту зиму, голодную и холодную, такую бесконечно долгую и трудную, побежала по земле, обгоняя меня в пути, весть о мудром докторе, который совершает чудеса исцеления, не снившиеся даже прославленному латинянину Цельсу, о добром враче, знающем строение человека и тайные снадобья лучше, чем великий Цельс, и потому достойном называться Парацельсом…

Ранней весной добрался я до Антверпена, и город этот вошел навсегда в мое сердце своим весельем, богатством и красотой. На знаменитой бирже торговали всем, что есть на богатой и обильной нашей земле. Богатство мира в тысячах лавок, на милях прилавков звало, заманивало, предлагалось. Из далекой Америки, скрытой за безбрежным океаном Тьмы, привезли купцы и конкистадоры золото и серебро, алапу и ваниль, индиго и кошениль. С другого конца света, из неподвижно-сонной Азии, пришли каравеллы с каннорским шафраном и имбирем, с арабскими коврами, левантийскими гобеленами и золоченой кожей, с перцем из Гоа, с опием, шелком и тканями из Диу. Рис из Дамана, корица и рубины с Цейлона, амбра, камфара, мускатный орех, благоуханный сандал из Малакки, ормузский жемчуг, чай и фарфор с берегов Катая и Сипанго [2], слоновая кость, диковинные звери, говорящие птицы и черное дерево из Африки…

В обмен купцы просят деньги — все равно какие: они принимают гульдены, дукаты, марки, песо, цехины, пиастры, червонцы, талеры и флорины. Но у меня нет золотых монет. Также нет у меня серебряных и медных — до самого богатого города мира я добрался без единого гроша в кармане, — и слоняюсь по бирже в надежде сыскать себе ужин и ночлег. И отчаяние уже подступает к моему торопливому сердцу, которому неведомо, что, поспеши я в этот день с едой и кровом, я потерял бы самого верного ученика, самого стойкого друга из всех, какие в жизни у меня были…

Народ бежит по улице. Женщины в испуге прижимают к себе детей, грозятся кому-то мужчины, свистят и улюлюкают мальчишки.

— Отлучение! Отлучение!..

— Азриеля предают анафеме!

— Проклиняют ученого иудея Азриеля!

Перед толпой у дверей синагоги стоит на коленях со связанными руками худой рыжий юноша с длинными пейсами и заплаканными красными глазами. Старый раввин вздымает искривленные, опухшие от подагры пальцы над толпой и сиплым, надтреснутым голосом вопрошает:

— По-прежнему ли ты, Азриель да Сильва, выражаешь сомнение в том, что бог, попуская быть болезням, хочет исцелить нас от древней язвы греховной?

Ужас и упорство на лице юноши:

— Я хочу вам всем блага…

— Готов ли ты принести раскаяние? — спрашивает раввин, и толпа затихает.

Юноша кусает губы, чтобы не зарыдать, шепчет еле слышно:

— Мне не в чем каяться…

Визг, крик, стенания, хула и молитвы взрывом возносятся над людьми. Старик поднимает руку, и шум медленно откатывается за дома, в ближние переулки и дворы. Скрипучий голос набирает неслыханную силу:

— По произволению городской общины и приговору святых, именем бога, перед священными книгами Торы с шестьюстами тридцатью предписаниями в них, мы-ы… отлуча-а-ем…

Все поглотил вопль горя и скорби. Седая старуха бьется головой о камни мостовой, молодая красивая женщина рвет на себе волосы.

— … отделяем, изгоняем, осуждаем и проклинаем Азриеля да Сильва тем проклятием…

Люди царапают себе в кровь лица, кричат и рыдают.

— … которым Иисус Навин проклял Иерихон, которое Елисей изрек над отроками, которому Варак предал жителей Мероза… и всеми теми проклятиями, которые написаны в книге законов…

Крупные тяжелые слезы катятся по лицу юноши, и от каждого слова проклятия он закрывает глаза, словно его бьют палкой по лицу, но головы не опускает, продолжая смотреть куда-то ввысь, поверх людей, скорбящих и беснующихся, несчастных и торжествующих.

— … да будешь ты, Азриель да Сильва, проклят и днем и ночью, да будешь ты проклят, когда ложишься и встаешь, да будешь ты проклят при входе и при выходе…

Загрохотал гром, на землю упали тяжелые капли дождя, началась первая весенняя гроза. Голубые потоки воды отвесно падают на землю, на закате светит красное яростное солнце, и полнеба опоясано громадной, как ворота в иной прекрасный мир, радугой.

Остро пахнет морем, пряностями и горьким тополиным медом. Я стою у стены и смотрю, как в панике разбегаются люди с горестного и страшного места проклятия. Кажется, что ручьи подхватывают их и волокут в своих быстрых и мутных потоках. Через несколько минут никого на площади уже нет, и лишь стоит на коленях со связанными руками рыжий юноша Азриель да Сильва, и лицо его залито дождем и слезами.