Черный треугольник. Дилогия - Кларов Юрий Михайлович (прочитать книгу TXT) 📗
«Пусть каждый берет из общей кучи все, что ему нужно, в будьте уверены, что в житницах наших городов хватит пищи, чтобы прокормить весь мир до дня объявления свободы производства, достаточно одежды, чтоб одеть всех, и даже предметов роскоши хватит на весь мир».
В дни, когда Советской власти приходилось применять против пьяных погромов даже пулеметы, это изречение, помещенное на самом видном месте, воспринималось как подстрекательство. По категорическому требованию Рычалова цитата была закрашена. Но теперь, как мы имели возможность убедиться, ее вновь восстановили. Рядом с высказыванием Кропоткина соседствовали наклеенные на стену московские и петроградские анархистские газеты, прокламации и объявления различных анархистских групп и объединений. Времени у нас с Суховым было достаточно, и часть его я решил посвятить изучению этой «настенной литературы». Читая ее, я обратил внимание на осторожные, но явные выпады против большевиков и левых эсеров. Они содержались даже в статье члена ВЦИК анархиста Ге, который обычно старался не выпячивать существующих противоречий, чтобы не дать пищу врагам революции. И я подумал, что это, пожалуй, симптоматично. Раньше объединявшая всех самых крайних анархистов группа «независимых», обосновавшаяся на Поварской, и то не позволяла себе подобных вольностей.
Падали редкие хлопья снега. В ворота монастыря въехали сани, груженные какими-то ящиками, небрежно прикрытыми сверху брезентом. Сидящий на облучке усатый матрос в бескозырке и хорьковой шубе огрел лошадь кнутом и что-то крикнул часовому. С любопытством заглянув в открытые ворота, мимо нас к центральной театральной кассе «Гермес» прошли две епархиалки. Одна из них, веснушчатая, с носиком пуговичкой, рассказывала что-то смешное подруге, которая давилась от смеха. Не обращая внимания на трамваи, людей и афиши синематографов, смотрел куда-то задумчивый Пушкин.
– Леонид Борисович, – сказал Сухов, – а правда, что Бакунин, чтобы заставить мужика бунтовать, предлагал его сечь?
Круг интересов Павла был поистине необъятен: архиепископ Константинополя Иоанн Златоуст, самоцветы и, наконец, великий бунтарь Михаил Бакунин.
– Нет, такой глупости Бакунин не предлагал. Однако он считал, что порка, если она справедлива, ничего, кроме пользы, принести мужику не может. Во всяком случае, в одном из своих писем он рекомендовал брату Николаю не чуждаться телесных наказаний. Дескать, пока, как это ни печально, русский крестьянин без них обойтись не может…
– Чего врешь, беляк? Чего, твою мать, контрреволюционную брехню разводишь? – Перед нами стоял коренастый солдат с поросшей щетиной физиономией. Папаху его наискось пересекала черная шелковая лента.
Несколько прохожих остановилось, а часовой у ворот Страстного монастыря, предвкушая развлечение, ободряюще крикнул:
– Дави их, Вася!
От солдата пахло спиртом и махоркой.
– Офицер? Провокатор? Буржуй? Германский шпиен? – лез он на меня, пытаясь схватить за грудки.
– Не ори, служивый, – миролюбиво посоветовал Сухов. – Зачем зря орать? Это товарищ из Совета милиции.
Но черногвардеец не унимался.
– Милиция! Полиция! – все более накалялся он. – По мне все одно, что из совета, что из комитета. Да будь ты хоть из Совнаркома, а товарища Бакунина не трожь. («Верно, Вася!» – поддержал его часовой.) Не трожь, говорю! Я, ежели хочешь знать, с Мишей Бакуниным вместях кровь в девятьсот пятом проливал! Он меня своей благородной грудью от шрапнелей закрывал! Миша мне заместо брата родного… – Так и не закончив новый вариант биографии Бакунина, черногвардеец рванул с плеча винтовку и дико взвизгнул: – Убью гада!
В то же мгновение Сухов схватил его за левую руку и рывком заломил ее назад, а я, держа на уровне его живота браунинг, посоветовал бросить винтовку:
– А ну, быстро!
Он выпустил из руки винтовку, и она зазвенела, ударившись о булыжники мостовой.
– Эй вы, стрелять буду! – пригрозил часовой, но не потрудился даже снять с плеча свою винтовку.
Я видел, как от стены Страстного монастыря отделилась изящная фигурка в черной широкополой шляпе и узком модном пальто. Это был помощник коменданта Дома анархии, бывший цирковой артист Дима Ритус, известный под кличкой Барышня. Кажется, Ритус не без интереса наблюдал всю сцену от начала до конца. Теперь, когда занавес опустился, он решил, что настал его черед.
– Не надо пушек и инцидентов, дорогой товарищ Косачевский! – сказал Ритус, поспешно подходя к нам и раскинув для приветствия руки, словно собираясь обнять всех троих. – Он погорячился, вы погорячились… А смысл? Идея? Цель? – Ритус поднял с мостовой винтовку, подбросил вверх, поймал и вручил тяжело дышавшему солдату: – Держи крепко. Она тебе нужна для борьбы с врагами революции. Не так ли, товарищ Косачевский?
– На вашем месте, Ритус, я бы, по крайней мере, извинился.
– И правильно бы сделали, дорогой товарищ Косачевский, – прочувствованно сказал Ритус. – Виноват. Миль пардон за невыдержанность нашего товарища. Миль пардон. Что поделаешь? Товарищ трижды контужен и травмирован кровавыми событиями революции. Товарищ осознал свою ошибку… Осознал? – спросил он у солдата, который в ответ буркнул что-то нечленораздельное. – Слышали? Осознал. А раз осознал, то бери свою тросточку и топай отсюда, – приказал он черногвардейцу. – Как говорят истинные артисты, каскад под зад и три кульбита! А вас, товарищи, если разрешите, я самолично провожу. Как дорогих гостей. Инцидент исчерпан, пушки смолкли, маркитантки пудрят носики, солдаты играют в преферанс. Жизнь прекрасна, а гонорея омерзительна… У вас какой браунинг, товарищ Косачевский?
– Бельгийский, – сказал я, оглушенный водопадом слов.
Ритус расплылся в улыбке:
– Какая прелесть! Истинное оружие революционера. Из такого вот браунинга я стрелял в семнадцатом городовых. Как куропаток, миль пардон. Семь пуль – семь городовых. Красиво, но свинец на душу. У меня нежная душа, товарищ Косачевский. До сих пор по ночам кошмары мучают: кровь, трупы, стоны… Да, человеческая жизнь, даже жизнь паршивого городового, – величайшая ценность, а мы с вами созданы не для стрельбы, а для полета. Нельзя убивать безнаказанно себе подобных даже из бельгийского браунинга – психозы, неврозы, бессонницы… Кстати, у вас нет знакомого психиатра?
– Могу вам даже посодействовать в получении отдельной палаты, – заверил я.
– С надежным замком, да? – улыбнулся Ритус. – Я всегда питал к вам доверие и глубочайшее уважение. Вы гуманист, дорогой товарищ Косачевский! Прошу… – Ритус подмигнул часовому у подъезда Дома анархии и распахнул перед нами дверь.
В Доме анархии, который обычно напоминал гудящий улей, на этот раз было непривычно тихо, по крайней мере, на первом этаже, там, где размещались секретариат совета федерации, пропагандистский отдел, штаб черной гвардии, читальный зал и издательство. Комнаты обезлюдели. Несколько человек в читальне да группка черногвардейцев в глубине вестибюля.
Ритус разыскал Грызлова и передал нас с рук на руки.
Грызлов, еще более сумрачный, чем обычно, не поднимая глаз на своего помощника (он вообще избегал смотреть в лицо собеседнику), сказал:
– Иди, товарищ Ритус, и наведи порядок среди патрулей. Объясни им, что анархия не отсутствие дисциплины, а сознательная дисциплина. Чтоб больше случаев хулиганства не было, Ритус.
– Больше не будет, – заверил Дима Ритус и даже прижал руку к сердцу. – Ты же знаешь этого партерного акробата – псих. Даже товарищу по классу глотку перегрызет.
Я ожидал, что Грызлов заговорит о деле Бари, которое имело к нему прямое отношение, но он не обмолвился о нем ни словом. Молча проводил нас в малую гостиную, где после реквизиции особняка находился пропагандистский отдел федерации. Пол-Кропоткина превратил гостиную в подобие книгохранилища. Комната была заставлена шкафами с книгами. На полках в едином строю стояли Прудон, Макс Штирнер, Бакунин, Кропоткин, Вольский, Адлер, Боровой, Проферансов. На длинном столе у окна лежали подшивки «Анархии», «Голоса труда», «Буревестника», харьковской «Рабочей мысли», стопки книг, среди которых яркой обложкой выделялась брошюра одного из вождей Московской федерации, Гордина. «Почему? Или как мужик попал в страну «Анархия». На стене между двумя игривыми вакханками, оставшимися от прежних хозяев, висела, разработанная другим вождем федерации, Леоном Черным, схема будущего устройства России. ВЦИК и Совнарком заменялись «Великой конфедерацией», а комиссариаты – «Дворцами согласия». «Дворец согласия иностранных дел», «Дворец согласия военно-морских дел», «Дворец согласия по вопросам образования»…
