Я знаю, как ты дышишь - Костина Наталья (полные книги .TXT) 📗
Даже в темноте было слышно, как он улыбается. Она совсем затаила дыхание и боялась пошевелиться, чтобы не испортить что-то, чтобы… выслушать все до конца? Наверное.
— …Дженна… Женевьева… Знаешь, как это переводится? «Белый призрак». Жену короля Артура звали Джиневра… Боже, какая глубина! Сине-зеленое море, разрезаемое парусником, теплая вода, солнце, скрип снастей в вышине, женщина на палубе — жена капитана, которую он вывез на прогулку. Неправда, что женщина на корабле — это к несчастью! Все — счастье; они пьют — нет, не ром, ром дамам не подают… коньяк?.. да, наверное… Старый коньяк или даже арманьяк… шелк на языке… шелковое июльское небо, шелковый шелест платья… Джиневру, жену короля Артура, называли Белой феей. Думаешь, она никогда не ступала на палубу и уж тем более не пила арманьяк? Но кто мешает нам все это предположить? — Он снова улыбнулся. — Ты думаешь, я романтик? Ну, пусть будет так. Не понимаю, почему стыдно считаться романтиком? Разве романтик — это синоним к слову «глупый»? Или «бесчестный»? Да… возможно, именно глупый. Но я не хочу умничать рядом с тобой. Потому что ты тоже глубина… тепло… ты как капель! Первый весенний ветер… проталины… синее-синее небо! Рядом с тобой мне хочется просто любить… дышать… Я даже хочу говорить, как видишь!
Он вновь улыбался, улыбался, улыбался… Теперь уже он улыбался не ей — просто у него было хорошее настроение. Он был на подъеме — в то время когда она пребывала… где?.. на спуске? Неслась в самую бездну? Нет, нет… слушать его… впитывать его улыбку… И это спасет?! Она знала — нет, не спасет, но она ХОТЕЛА его слушать! А он… возможно, он даже забыл, что именно хотел выяснить — вправду ли она спит? Да и не важно уже это было: ни для нее, ни для него.
— У арабов Дженна звучит как Йена — «птичка». Красиво? О да! Помнишь, мы с тобой ехали в машине поздно вечером, мимо посадки… это было в конце весны — или даже лето уже началось? Очень тепло было, и вдоль дороги цвели акации — целые толпы узловатых старых акаций, которые нас обступили. И они казались сплошь белыми — столько было цветов! И пели птицы… соловьи? Наверное. Их там было множество. Наверное, они даже не пели, а просто старались перекричать друг друга. Но то, что у одних крик, у других — пение. Мы остановились и стали слушать. Мы спешили куда-то — но НУЖНО было остановиться! Потому что это была та часть нашей жизни, без которой новый эпизод просто не начался бы… понимаешь? Это был ключ! Мы опаздывали, и ты сердилась. Но ведь нужно было остановиться, подобрать с дороги ЭТО! Потому что оно было единственным: ночь, белые деревья с их оглушающим, сладким и пресным запахом, теплота, поднимающаяся от нагретого за день асфальта, и такое же, как запах, оглушительное пение. Вся эта сложная музыка… аккорд за аккордом… хорал… начало новой симфонии… Это, возможно, никогда больше не повторилось бы! Это непременно надо было ЗАБРАТЬ! Нельзя было упустить — никак нельзя, хотя я и знал, что ты сердишься… или это еще была не ТЫ? А та, которая еще была Жанна? До Женевьевы… до феи… до синего шуршащего платья… Дженна… птичка! Маленькая птичка с огромным сердцем — именно им она и поет! Тогда я понял, кто ты… как тебя нужно называть. Можешь сколько угодно притворяться, что спишь! Или ты действительно спишь? Или просто не знаешь, что нужно говорить? Не говори… не надо. Слова ничего не значат… Ничего не значат: ни сегодня, ни вчера…
Он встал, потом ушел куда-то. У него бывали приступы тяжелой бессонницы, начинавшиеся как раз с такого вот нехарактерного для него многословного возбуждения. Теперь он наверняка сидит над чашкой горячего кофе, и уже снова замкнулся, и молчит: взгляд, обращенный в себя, внутрь — туда, откуда изгнаны ничего не значащие слова; где сейчас поют птичьими голосами тяжелые гроздья белых акаций и сверху — луна… точно пресный большой блин, недолитый с одного краю… Луна — и переплетенные теплые тени на сером ватмане дороги, закручивающейся дороги с железным именем Жанна.
Он сидит и не пьет кофе, а просто держит чашку в руках… и руки не нагреваются о горячую чашку, потому что слишком много сказано, выплеснуто, — и сейчас он весь изнутри ледяной…
«Спишь?»
«Спишь?»
Это воробьи так чирикают — нетерпеливо, подскакивая на ножках-пружинках… всегда и все им надо знать! Илья — гладкое, теплое, цельное имя, янтарь, электрическое имя, чистая энергия, солнце, а не луна с ущербным боком, недолитый блин, треснутый гонг — хрип вместо звона: Жан-на! Жан-на! В самом деле железо… имя, как кнопка с чуть заржавленным острием, канцелярская кнопка: надави пальцем — и острие войдет… в варикозное старое дерево? В слой защищающей токи жизни серой коры? Нет, в самую плоть… в сердце! Капелька крови, набухающая на месте прокола… железное жало в руках у врача… две одинаковые девочки, две капли одной крови… одной жизни… Жанна, Женевьева, Джиневра, Дженни… Женя! ЖЕНЯ! О господи…
Он сидит на кухне, и у него бессонница. Он сидит там, чтобы не беспокоить ее, потому что думает: она спит. А она просто боится пошевелиться, чтобы не выдать себя. Боится сказать, боится посмотреть, боится выйти, показаться из своей скорлупы! Из-под наросшей на ней толстой коры обмана. Из всего, что она натворила. Но она же хотела как лучше! Неужели все те, кто так страстно желает кого-нибудь убить, от кого-то избавиться, чтобы жить потом СПОКОЙНО — о боже, какая нелепость — спокойно! — они все думали, что никогда не будут вспоминать? Что ЗАБУДУТ?!
Ничего нельзя забыть. Потому что все возвращается. Со словами, звуками, запахами, прикосновениями… Луна — это блинчик, совсем чуть-чуть не круглый, не идеальный. Мама поддевает его со сковороды, бросает на стопку таких же: не совсем безупречных, небрежно-прекрасных, вкусных, пахнущих детством, концом зимы, воскресеньем, рыхлым, рассыпающимся, словно сахар-песок грязным снегом под ослепительным солнцем… Шелк в небе. Шелк на языке: блинчик с медом и маслом. Конец зимы. А сейчас только самое начало! А у нее УЖЕ нет сил!..
Она не выдержала и все-таки встала; бесшумно, на цыпочках подошла к окну, отдернула край тяжелой шторы и чуть не вскрикнула, потому что… ожидала? Чего она ждала? Неясной фигуры на той стороне улицы — фигуры, в которой узнала бы ЕЕ? Зеркальное отображение самой себя? Соловьи все одинаковые… кричат-поют среди тысяч одинаковых белых цветов. Их невозможно отличить и различить — они все просто МАССА! Фон. Звук. Картинка. То, что называется ВПЕЧАТЛЕНИЕ. То, что выглядит и звучит не так, как всегда, необычно… и что бывает только раз в жизни. Что цепляет и заставляет остановиться, куда бы ты ни двигался!
Он привел ее тогда, в их САМЫЙ ПЕРВЫЙ настоящий день, в место, где она сказала:
— О!
То было странное здание: бывший вокзал, музей, где она наконец УВИДЕЛА. Свое. Подлинное: то, что всегда, оказывается, было внутри, хотя она этого и не знала! Оно было настоящим, и все совпало: внутреннее и внешнее. Форма и содержание. Она попала наконец в собственную точку отсчета — в «О!», которое одновременно оказалось нулем. Все обнулилось — все, что было до этого, было прежде, — и теперь она двинулась уже оттуда, веря, что теперь идет правильно и придет куда нужно…
— Я, кажется, поняла, как ты это делаешь… — медленно произнесла она, обращаясь ни к кому. И одновременно только к нему. И к белым цветам. К теням на асфальте внизу. Нет, это не цветы… это снег наконец пошел — крупными хлопьями, непрочный, рыхлый… Не первый, но уже НАСТОЯЩИЙ.
Он не спал там, за стеной, а она не спала здесь — но это не нужно было никому знать… и одновременно нужно было кому-то сказать. И она сказала это снегу, прошептав:
— Я не сплю.
— Я не сплю… — тихо сказала Катя снегу за окном, на котором еще не было никаких следов. Наверное, снег не знал, что выглядит символично, и загадочно, и даже умиротворяюще. Кате вдруг пришла в голову мысль, которая по законам жанра, где она была всего лишь опером убойного отдела, то есть человеком простым, заточенным лишь на то, чтобы ловить и изобличать, но никак не предаваться философии… эта мысль никак не могла прийти ЕЙ, потому что для таких мыслей существовали другие: рожденные или придуманные как раз для ТАКОГО. Какой-нибудь сложно устроенный Илья мог бы ТАК подумать — но не она, нет! Почему же именно она ни с того ни с сего решила: вдруг снег — это некий коллективный разум… информационная сеть, соединяющая всех и вся? И сейчас, пока эту сеть еще нигде не прорвали, пока не нарушили нейронные связи этого колоссального мозга, можно выйти и попасть куда угодно… найти любые контакты и решить все задачи! Все! Нужно только каким-то образом попасть внутрь этой сети. Найти портал. Вход. Мембрану. Прорваться. Возможно, это как войти в зеркало, когда на тебя оттуда смотрит не совсем ты. Кто-то очень похожий — но все же думающий и действующий по-другому… Да, и от этого совсем не похожий! Лишь оболочка… ВИДИМОСТЬ. Два разных человека. Жанна и Женя! Этой задачи она не решила. Возможно, потому что условия были, а самой задачи не существовало? Ну и бог с ней, с этой задачей, раз ее и вовсе нет. Тогда почему ей сейчас не спится? И она снова и снова прокручивает в голове все, в том числе и утренний разговор с Сашкой Бухиным.
