Тревожный август - Хруцкий Эдуард Анатольевич (читать книги полностью .TXT) 📗
— Нет. Наполеона, как я уже говорила, мне подарил Стасик.
— Хорошо. На сегодня все. Подпишите протокол. — Данилов повернулся к Белову, сидевшему за столом у окна: — У тебя все готово?
— Так точно.
— Дай подписать и отправь в райотдел.
«Ах ты, Мишка, Мишка. Вот ты какой стал, мой крестник. Старший сержант, две медали „За отвагу“. Молодец, ай какой молодец», — Данилов глядел на Кострова, на гимнастерку его ладную, на медали и радовался. Нашел-таки дорогу свою в жизни бывший вор Мишка Костров. Впрочем, нашел он ее давно, еще до войны, только шел по ней неуверенно, как слепой, палочкой дорогу эту трогал. А теперь его ничто не заставит свернуть с нее. Настоящим человеком стал.
— Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся. — Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу.
— Вот видишь, беда какая у нас.
— Это я, Ван Саныч, виноват. Я упустил гада. Эх! — Мишка скрипнул зубами, замотал головой. — Я бы его за Степу…
— Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю. Ты где служишь?
— После ранения при комендатуре нахожусь. А так я в разведроте помкомвзвода был. Подбили меня, попал в госпиталь, потом в команду выздоравливающих, ну, а затем сюда. Правда, говорят, временно. Иван Александрович, — Мишка заглянул в глаза Данилову, — как там мои?
— Нормально. Заезжал к ним, продуктов завез. Я же их эвакуировать хотел. Да жена у тебя с характером.
— Малость есть, — улыбнулся Мишка. — Так как же она?
— Ждут тебя, беспокоятся. Письма твои читать мне давали, фотографию из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет.
— Это под Можайском генерал Крылов, комкор наш, первую медаль мне вручал.
— Да уж слышал о твоих подвигах, — Данилов улыбнулся.
— Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему.
— Как видишь, нам генералы руку не жмут. Нас, брат, они в основном ругают.
— Да, вы скажете…
— Значит, слушай меня, Миша. Сегодня в восемь часов вечера придешь в райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я пойду, Миша, плохо мне сейчас.
— Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.
Данилов притиснул Кострова к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку. Мишка смотрел ему вслед, и в усталой походке, опущенных плечах Данилова было столько горя, что у него, Кострова, защипало глаза.
Во дворе дома на подножке «эмки» сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, что-то вспоминая. Быков встал.
— Вот что, у тебя где коньяк?
— Здесь, в машине.
— Принеси, — Иван Александрович, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом.
В комнате он снял портупею, бросил на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Тут же появился Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату.
— Ну, чего стоишь, — не поворачиваясь от окна, сказал Данилов, — наливай.
— И себе?
— И себе налей. Помянем Степу.
Быков разлил всю бутылку в две кружки.
— Закусим чем, а, товарищ начальник?
— Ты как хочешь, я так прямо, — Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка.
— Вы бы поспали, Иван Александрович.
— Ладно, Быков, ты иди. Мне одному побыть надо.
Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Коньяк горячил, разливался по телу и словно какую-то запруду ломал где-то под сердцем.
Очень давно, когда он, Данилов, пришел на работу в отдел по борьбе с бандитизмом ЧК, у него был друг — веселый и добрый Миша Резонов, студент-геолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили крепко, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого, под Новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице «Лиссабон», Миши не стало. И случилось все это совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить из пистолета вдоль коридора. Он едва держался на ногах, и наган в его руке прыгал, посылая пули куда попало. Одна из этих пуль ударила Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов выхватил свой наган и с первого выстрела свалил бандита.
Потом они приехали в ЧК. Иван Александрович не говорил ничего, только почернел весь. Заглянул в комнату начальник бригады Чугунов, бывший прапорщик по адмиралтейству, выслужившийся во время войны из матросов, поглядел на него и закрыл дверь. Он снова появился минут через двадцать и поманил Ивана пальцем. Они зашли к Чугунову, и тот из-за дивана достал бутылку водки, запер дверь и налил Данилову стакан.
Иван с удивлением посмотрел на начальника.
— Пей, — сказал Чугунов, — только сразу. Так надо.
Данилов, давясь, выпил водку, и ему стало тепло и грустно. Придя к себе, он запер дверь, сел за стол к заплакал. Боль, сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в детстве, когда он дрался с гимназистами на пустыре за артиллерийским заводом.
Но восемнадцать — это не сорок два. В юности все проще, легче приобретаешь друзей, спокойнее расстаешься с ними. После сорока друзья становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без наркоза. Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж больше слез, есть только пронзительная горечь утраты, невероятной болью разрывающая сердце.
И, чтобы заглушить эту боль, Данилов лег лицом в подушку и заснул сразу, словно провалился куда-то в темноту. Он не слышал, как в комнату вошел Муравьев, как Быков рассказал тому о смерти Степана…
Проснулся Данилов так же внезапно. Сон освежил его, и он чувствовал себя неплохо, хотя тяжелое чувство утраты так и не покинуло его. В комнате было прохладно, остро пахло зеленью, и Иван Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы: вытянувшиеся в одну прямую линию стрелки показывали восемнадцать. Значит, он проспал почти двенадцать часов.
Иван Александрович натянул сапоги и вышел на крыльцо. У машины на перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на начальника и молчали.
— Сейчас я побреюсь, — сказал Данилов, — и ты, Игорь, зайди ко мне минут через двадцать.
— Хорошо.
Данилов повернулся и пошел в дом.
Ровно через двадцать минут Муравьев вошел в комнату. Начальник стоял у окна свежевыбритый и холодно-официальный.
— В общем, так. Ты едешь в Москву, — сказал после некоторой паузы Данилов.
— В Москву?
— Да, да, вот почитай, — Иван Александрович подошел к столу, расстегнул полевую сумку, вынул спецсообщение.
Муравьев пробежал его глазами.
— Это обязательно?
— Просто необходимо, — Данилов вынул из кармана галифе серебряную фигурку Наполеона и поднес ее к лицу Игоря.
— Тот самый? Где взяли?
— У Дробышевой.
— Так. Значит, вышли.
— Вышли. Теперь нам нужен Гомельский и Гоппе. От них сюда нитка тянется. А у нее, у нитки этой, два конца. На одном Музыка, на другом Шантрель. Они-то думают, что мы их здесь трясти будем, и постараются при случае в Москву уйти, а там ты.
— Как думаете, Иван Александрович, подход к Гомельскому есть?
— Есть.
— Кто поможет?
— Костров.
— Мишка?! Где же он?
— Скоро будет здесь.
Глава пятая
Москва. 11—12 августа
— Ну, Муравьев, знаю, слышал о ваших делах, — начальник МУРа встал, пошел навстречу Игорю. — Жаль Полесова. Очень жаль. Редкой души человек и прекрасный работник. Похоронили его?
— Да. Прямо там, на кладбище. Все, как положено, оркестр, цветы, памятник. Только ему это все равно.
— Ему да, а нам нет. Делу нашему не все равно, как хоронят людей, отдавших за него жизнь. Ты мне эти разговоры брось.
— Он мой друг…
— И мой, и Серебровского, и Муштакова, Парамонова. Мы все друзья. Ну, ладно, садись, поговорим, — начальник нажал кнопку звонка. В дверях появился Осетров. — Где Муштаков?
